Мосты

— Дорого… Не надо было…

На заре танцоры устали. Сонливость, как горький лук, пощипывала глаза. Народу поубавилось. Мы, местные учителя, разрывались на части. Уезжали друзья, коллеги, знакомые. Их следовало проводить. Над школой всходило утро. Сквозь открытое окно учительской слышалось, как бродит вино в бочке Михаила Пинтяка. Ветром доносило кисловато-хмельной запах.

— Товарищ директор, попробуем?

— В буфете кончилось?

— Выпили… Если бы…

Филуцэ, припадая на одну ногу — «сажая чеснок», по выражению деда, подошел к окну, выпрыгнул. Через минуту мы уже видели, как он перемахивает через забор к Михаилу. Туманная дымка предзимнего рассвета размыла очертания его лица с профилем хищной птицы. Но что он делает, видно было хорошо. Заглянул в летнюю кухню соседа и вот уже приближается к бочке. В руках держит два кувшина. Несколько минут его не видно. Вдруг он неожиданно вырастает с кувшинами у подоконника.

— Отменное вино у этого Пинтяка.

— Распробовал? — удивился Прокопий Иванович.

— Кто же покупает, не пробуя?

— Это верно.

Клубится поздняя осень. На рассвете выпадает иней. Холодно. Школьный двор плавает в клубах молочно-белого тумана.

— Хороший был вечер… Давайте, товарищи, выпьем по стакану! — сказал Филуцэ. Подкрутил фитиль лампы. — Если сами о себе не позаботимся, кто же это сделает?

— Будем здоровы, и пусть в лихое время нам будет не хуже, чем сегодня! — сказал Прокопий Иванович.

Стаканы сошлись в круге, потом придвинулись ко мне.

— За короля бала! — провозгласил Филуцэ.

— И за королеву!.. — прибавил Прокопий Иванович.

— И за девушку с мельницы! — сказал я.

— Которая не жалеет дегтя… — Филуцэ локтем подтолкнул Прокопия Ивановича.

— Что же, подведем итог… Хотя я с ног валюсь от усталости, потянулся математик. Он был высок, худощав, быстро уставал.

Филуцэ разложил на столе пачки денег. Больше всего было красных тридцатирублевок. Тридцатка — стоимость литра вина.

— Доброго вам подсчета! Меня примете в долю?

Мы оцепенели. На подоконнике учительской, подтянувшись на руках, появился Гица Могылдя.

— Спасибо за приглашение… Как видите, я сдержал слово… пришел!.. — Он легко спрыгнул на пол, держа автомат наизготове.

— Вы дурно шутите, почтенный.

— С кем имею честь?

— С нашим математиком! — подскочил Прокопий Иванович.

— Математики спят в такую пору.

— Издеваться можете над своими знакомыми.

— Хорошая у тебя школа, Фрунзэ.

— Хорошая…

— Высокая!

— Ничего…

— Отец твой здесь председателем?

— Здесь.

— Передай, что ненароком и его могу осенить крестным знамением.

Он шагнул к столу с деньгами и стал рассовывать купюры по карманам.

3

Война просеивает людей, как дедово решето — пшеницу.

Трусы, уклоняющиеся от фронта, ударились в бега. Чахли в своих укрытиях — даже барсучий жир не помогал. Высыхали, желтели, словно выжатые, высосанные влажной холодной землей. Поскольку исход войны уже был предрешен, за ними не очень гонялись. Но зато с особым старанием вылавливали военных преступников, бывших убийц, как у нас называют предателей. Кто бы мог подумать, что одним из них станет сын чулукского мельника Гица Могылдя, чернявый, как навозный жук, невзрачный парнишка. В 1941 году Гица убивал комсомольцев дубинкой. В Чулуке работы для оккупантов не осталось: Гица добровольно, сам перебил всех советских активистов.

Теперь он скрывался, грабил кооперативы. Временами уводил телка, разделывал его в лесу и жарил на углях. Гица же прихватил и наши деньги, вырученные за бал.

Стояли прозрачно-светлые дни с пушистой изморозью по утрам и паутиной, повисающей на виноградных опорах днем. Вскоре они сменились туманно-серой погодой: сеялся мелкий промозглый дождь. Дороги, утрамбованные телегами и машинами, раскисали и с каждым днем становились все непроходимей.

— Расплел черт гриву! Теперь только заморозок и может взять его за горло!

День-деньской дед ходил сердитый. Укладывал на завалинку хворост. Схватив какую-нибудь чурку, всю в грязи, швырял ее и чертыхался. Потом шел за рукавицами и колуном. Рубил дрова, укладывал под стрехой, за домом.

Ночи опускались кромешные, сырые. Хорошо в такую пору укрыться дома, расположиться у печки и слушать, как потрескивает огонь, рассказывая древнюю сказку. И рад бы в рай, да грехи не пускают! В самую ненастную пору нам приходилось охотиться за всякой нечистью.

Надсадно покашливая во тьме, мы собрались в длинном кирпичном клубе Теленешт.

Военком поднялся на сцену. Сказал несколько слов о том, как пользоваться доверенным нам оружием.

Начальник милиции Гончарук сообщил, где и как искать Гицу Могылдю. В каких деревнях, у каких родичей. Учил нас, как окружить дом, требовал, чтобы взяли мы Гицу любой ценой и непременно живым.

Мы разошлись группами. Каждая в свою часть села. Местные комсомольцы показывали дома родственников Могылди. Мы делали обыск у тех, где он, как можно было предположить, укрывался. Безуспешно! Ищи ветра в поле. Точно волк, Гица чуял опасность на расстоянии.

Дома у Гицы мы застали четырех маленьких грязных мальчишек и двух девочек. Все они смотрели на нас исподлобья.

Следы на крыльце свидетельствовали, что Гица недавно был дома. И не один. Но малыши были, видно, вышколены, хоть режь на кусочки — слова не выжмешь. Сжались в комок, колени к подбородку, следят за каждым нашим движением. Потом все передадут братцу.

Стол накрыт. В тарелке застывшее жаркое. Черный, как земля, ком мамалыги. За печью — козья шкура и мясо в глиняной крынке.

Пока не выловим Гицу, этих волчат не воспитаешь. Старший брат выволакивает их каждый раз из детских домов. Дома они беспризорные и грязные, но еду Гица поставляет — жир течет с подбородка до самого пупа.

— Товарищ директор!

— Слушаю, Унгуряну.

— Когда нам выдадут одежду?

— Кто обещал?

— Когда я подался в комсомол, был разговор такой… Обещали форму.

— Форму?..

— Да, товарищ… Меня, когда приняли, так сказали… Я ведь из бедняков. Видишь, жизни не жалею для нашей справедливости… А выйти не в чем. Тряпье на мне так и шелушится.

Унгуряну сопел рядом со мной. Шепнул:

— Лопни глаза, кулаки надо мной смеются…

— Смеется тот, кто смеется последний.

— Верно. Но меня уже из дому гонят. День и ночь работаю ни за понюшку табаку. Только платье рву.

Утомился Илие. Шагал вразвалку. Слова его текли размеренно. А раньше вспыхивал, как спичка… Требовал. Как же так? У комсомольца тысяча обязанностей и никаких прав? Хоть бы право на одежду!..

Когда в кооператив прибывала парусина или диагональ на брюки, Илие поднимал шум. Настаивал, чтобы Филуцэ Мокану оставил ему метра два-три на штаны.

Филуцэ кривлялся, дразнил его. Но материал оставлял. Правда, купить его Илие все равно не мог. Для этого надо было предварительно внести в сельпо яйца, шерсть. Но все же его радовало, что Кукоара с ним считается…

Опять мы вернулись с пустыми руками!

Илие поставил в угол, возле печки, винтовку и стянул промокшую одежду.

В низеньком помещении райкома комсомола было тепло. От усталости и мороза мы мгновенно заснули на столах. Проснулись, наверно, на том же боку, на который легли. Кости ломило.

Мы видели в окно, как проснувшиеся горожане с коромыслами и ведрами идут по воду. Против райкома, во дворе столовой, хлопотали поварихи в белых передниках. Надрываясь, тащили на кухню большой алюминиевый котел. Им помогали двое мотористов с электростанции. Как мы увидели котлы, наши кишки марш стали играть.

— Можно?

Постучав, в дверь заглянул Алексей Иосифович, заведующий отделом агитации и пропаганды нашего райкома. Он даже в морозы ходил без шапки. Мягкие, на пробор расчесанные волосы. Худощавое мальчишеское лицо. Даже не верилось, что у него трое детей.

Алексей Иосифович изучающе осмотрел нас. Глаз у него острый, проницательный. От него не укрылись прорехи и заплаты на армяке Илие Унгуряну.