К новому берегу

— Так зачем же останавливаться на полпути и не перестроить до основания жизнь деревни? Разве потом легче будет это сделать? — продолжал сомневаться Индрик Регут.

— Это должны сделать сами крестьяне, и когда придет время, они это сделают, — ответил Ян Лидум. — Надо добиться, чтоб они поняли необходимость коллективизации. Как я уже сказал — приказами и декретами этого не сделать. У латышского крестьянина голова еще набита всякими предрассудками, он все время слышал всякие небылицы про колхозную жизнь; по правде говоря, у него даже нет ни малейшего понятия о том, что представляет собой колхоз в действительности. Как же вы можете от него требовать, чтобы он сегодня захотел того, о чем не имеет никакого понятия? А захотеть он должен сам — мы за него желать не можем, вот как обстоит с этим делом. Помочь, разъяснить непонятное и показать правду — это мы должны начать делать с сегодняшнего дня, но приказать, чтобы крестьянин совершил революцию в деревне, не поняв ее смысла и не желая совершать ее, — абсолютно невозможно.

— И поэтому надо делать эксперимент со «своим уголком, своим клочком земли»?

— Если бы мне пришлось стать таким новохозяином с десятью гектарами земли, я, понятно, на это не пошел бы, — ответил Ян Лидум. — Я бы подождал, пока созреют условия для организации колхоза. Но попытайся на минуту влезть в шкуру алчущего земли безземельного и представь себе, как бы он чувствовал себя, если бы не получил земли из рук Советской власти. Он так сильно тосковал по этому «своему уголку, по своему клочку земли», мечтал о нем всю свою горемычную жизнь, надрываясь на чужой земле… и вдруг он остался бы с пустыми руками! Да мы бы тогда оставили его во власти кулака, он был бы недоволен Советской властью, а кулак смеялся бы себе в бороду и был доволен нами: «Молодцы, большевики, меня не тронули, даже батраков мне предоставили». Теперь кулак нас не восхваляет, сейчас он обозлен, ругается, и это хорошо, так как нам его похвал не надо. А труженики полей сейчас благодарят Советскую власть и вместе с нами борются с кулаками. Исполняется закон классовой борьбы, претворяется в жизнь то, чему нас учил Ленин. Ну, а об этом «своем уголке, своем клочке земли» не стоит много печалиться. Это мечта поколений латышского батрака и безземельного; он хочет почувствовать, подержать в своих руках свою землю, обласкать ее, как родное дитя; надо дать ему это сделать, иначе он будет возвращаться к этой не осуществленной до конца мечте. Вот подождите, когда эти мечты исполнятся, он достигнутым не удовлетворится, у него появится новая, еще большая мечта — мечта о колхозе. Долго этого ждать не придется — вспомните мои слова, — или я совсем не знаю трудового латышского крестьянина.

— А ты, видимо, прав, — согласился наконец Индрик.

Предвидение Яна Лидума исполнилось: уже весной 1941 года часть новохозяев начала поговаривать о совместной обработке земли, то тут, то там стали раздаваться голоса об организации колхозов, и если это не осуществилось, то только потому, что стояла горячая пора весеннего сева. А вскоре после этого в мире начались события, которые прервали на время строительство новой жизни в Советской Латвии и разрушили многое из того нового, что латышский рабочий и крестьянин успели создать в своей стране.

Глава девятая

1

Не для всех людей Латвии время шло одинаково. Для советских людей — рабочих, трудовых крестьян, активных строителей новой жизни — первый год свободы пронесся как на крыльях; так много надо было успеть создать и построить, что в неделе не хватало дней. Правда шагала твердой, смелой поступью по своему прямому пути, истребляя одно за другим гнезда вековой несправедливости.

Все братские советские народы, во главе с великим русским, бескорыстно помогали латышскому народу на каждом шагу, и не было ничего удивительного в том, что Советская Латвия так быстро двигалась вперед навстречу могучему, расцвету.

Но очень медленно тянулось время для вчерашних властителей Латвии. Выброшенные со своих фабрик, из больших магазинов и многоэтажных домов, они издали смотрели на победное шествие новой жизни, и злоба сжимала их сердца. Они внимательно следили за международными событиями. Вторжение гитлеровских орд в Норвегию и Францию оживило их надежды — они ждали возможности вернуть потерянное. Агенты Гитлера доставляли инструкции загнанным в подземелье темным силам. Тауринь со Стабулниеком, бывшие айзсарги собирались в укромных местах на совещания, и, пока народ работал, закладывая фундамент новой жизни, горсточка его врагов точила ножи и составляла черные списки.

Однажды в первой половине июня в Ургах появился необычный гость — Бруно Пацеплис. Тауринь почти час беседовал с ним с глазу на глаз, а потом велел жене потихоньку уложить белье и продукты в большой вещевой мешок. Ночью, когда новохозяева в людской избе уже спали, Рейнис Тауринь облачился в мундир айзсарга, надел новые охотничьи сапоги, достал из тайника винтовку, револьвер и, спрятав их под серый плащ, позвал жену.

— Я ухожу, — объявил он. — Мне надо скрыться на некоторое время, иначе может получиться, что я не сумею выбраться из собственной усадьбы. В НКВД пронюхали о моих связях с подпольем. Если меня будут искать, скажи, что уехал по хозяйственным делам в Ригу и неизвестно, когда вернусь. Держись так, будто ничего не случилось. Тебя они навряд ли тронут.

— Долго тебя не будет? — спросила Эрна.

— Сколько понадобится, — ответил Тауринь. — Когда я вернусь, знай — пришел наш день и можно поднять на шесте красно-бело-красный флаг.

Он поцеловал в щеку Эрну, вылез через окно в сад и направился в сторону Аурского бора.

Теперь по утрам Айвар один чистил хлев, выгоняя в загон коров, помогал матери подоить их. В Ургах в этом году не было ни батраков, ни батрачек. Внешне жизнь протекала мирно: люди работали на полях, на лугах поспевала трава, но порой в эту мирную жизнь врывалось что-то тревожное. Кулаки снова подымали головы, более нетерпеливые айзсарги начинали грозить новохозяевам скорой расплатой, а старый Рейнхарт шамкал с церковной кафедры о божьих жерновах, которые мелют медленно, но зато верно.

Все эти тайные разговоры, угрожающее шипение и угрозы злопыхателей казались Айвару только бредом разгоряченного мозга. Его радовало погожее лето, солнечные дни и пение птиц. Не взволновало его и то, что в середине июня выслали вместе с семьями некоторых старших и более активных айзсарговских командиров. Там, на краю Змеиного болота, жила девушка, которая была для Айвара дороже всего на свете. Одно только сознание, что она существует, наполняло светом его жизнь. В бессонные ночи он отдавался думам об Анне. Если случится то, на что надеялись Тауринь и ему подобные, Анне будет угрожать опасность: злые, алчущие мести люди постараются ее убить или по крайней мере унизить. И тогда Айвар станет ее другом и защитником: днем и ночью он будет охранять Анну, вовремя предупредит ее, спрячет, а если понадобится, защитит в открытом бою, не щадя своей жизни.

Больше всего боялся Айвар, чтобы какой-нибудь негодяй не напал на Анну исподтишка, как злой пес, — это могло произойти и теперь, потому что у смелой девушки, вступившей против воли родителей в комсомол, ненавистников хватало. Это опасение все больше усиливало неприязнь Айвара к Тауриню и его единомышленникам. Они угрожали его собственному, еще не сбывшемуся счастью, его прекрасной и чистой мечте — ведь все, что было обращено против Анны, обращалось и против него.

…Война началась внезапно.

В ночь на 22 июня на большаке, пролегавшем через Пурвайскую волость, в четырех местах были перерезаны провода телефонных линий: некоторые уезды на несколько часов потеряли связь с Ригой. Под вечер того же дня застрелили направляющегося на дежурство милиционера. Следующей ночью вооруженная банда обстреляла в лесу грузовик с красноармейцами и ранила двух бойцов. Под утро в окно комнаты Айвара тихо постучали. Айвар поднялся и отворил окно. Под ним стоял Бруно Пацеплис.