Ильза Янда, лет - четырнадцать

Кристине Нёстлингер

Ильза Янда, лет – четырнадцать

Перевод с немецкого А. Исаевой

Я все напишу, хотя и не знаю, с чего мне начать и что мне писать. Я только знаю, чем все кончилось.

Кончилось тем, что Ильза пропала.

Ильза – моя сестра. Она пропала. Ильза не вернется. А если она вернется, ее отправят в приют. Потому что невозможно больше нести ответственность – так они говорят. Попечительница из полиции сказала – сначала ее надо еще найти, а уж потом пусть мама решает, отправлять ее или нет. Папа сказал – он тоже имеет право высказать на этот счет свое мнение. Но кто его станет слушать. Да ему и сказать-то нечего.

Я не хочу, чтобы Ильза нашлась. Потому что ее отправят в приют.

Ничего я им не скажу.

Мама и Курт говорят, что я обязана рассказать все, что знаю. И папа, и бабушка, и все так говорят.

Ничего я им не скажу.

«Что угодно, только не это!» – сказала мне Ильза еще перед тем, как пропала. И это было так. Для нее, конечно.

Когда мне будет четырнадцать, как Ильзе, может, и со мной так будет. И тогда Оливер пусть тоже меня не выдает.

Ничего им не добиться. Я ничего не знаю!

Она надела красное пальто и сказала, что пойдет купит тетрадь в линейку. С полями. Больше я ничего не знаю, мама!

Больше она мне, правда, ничего не сказала, Курт! Ну правда, папа, правда!

А я, госпожа попечительница, как раз решала очень трудное уравнение с тремя неизвестными. Я на нее даже и не взглянула!

«Радуйся, что у нас такая большая семья, – говорит мне иногда мама, – в этом есть свои преимущества». Называть нас «большой семьей» – нет, это плохая шутка. Но свои преимущества тут, и правда, иногда есть. Например, в день рождения. В этот день я получаю подарки от трех бабушек, трех дедушек, от мамы, от папы, от отчима, от папиной жены, от бывшей жены отчима и от шести братьев и сестер.

Сперва кажется, что во всем этом не разобраться. А ведь на самом деле все довольно просто. Моя мама вышла замуж за моего отца и родила двоих детей: Ильзу и меня. Потом они развелись, и папа женился на другой, и у них опять родилось двое детей. А мама вышла замуж за Курта, и у них тоже родилось двое детей. А Курт еще раньше был женат, и у него есть ребенок.

Все это вовсе не такая уж редкость. В нашем классе у многих родители развелись, а потом опять женились и нарожали детей. Правда, некоторые не могут позволить себе новых детей – из-за алиментов на старых.

Мама с папой развелись, когда Ильзе было семь лет, а мне – пять. Говорят, они потеряли общий язык. Но что-то тут, наверно, еще было. А то зачем бы мама стала так прятать эту бумажку – решение суда о разводе. Один раз я искала мою справку о прививках и нашла это «Решение суда» в папке с документами, а мама как вырвет его у меня из рук! Я даже первый абзац дочитать не успела. Это вообще меня не касается. Так она сказала. И покраснела.

После развода мы с Ильзой сначала жили у бабушки – у папиной мамы. А папа остался на нашей старой квартире. А мама вернулась к своим родителям, и по субботам и воскресеньям мы тоже жили у ее родителей. Мама тогда работала секретаршей в газете.

В редакции она познакомилась с Куртом. Он был там редактором. Через два года она вышла за него замуж, и мы уехали от бабушки и стали жить у Курта. Потом у мамы родились Оливер и Татьяна. Татьяна – через год после Оливера. Оливер и Татьяна называют Курта папой. А мы с Ильзой – Куртом. Но отца и мать Курта мы все четверо зовем бабушкой и дедушкой.

Бабушку я вообще не перевариваю, потому что она меня не переваривает. А дедушка – ничего, хороший. Раньше мой дедушка – папин отец – тоже был очень хороший. Но теперь у него жуткий склероз, и он говорит так чудно. Бабушка иногда даже плачет, когда он так чудно говорит. Он все что-то бормочет себе под нос, а в последний раз даже спросил, как меня звать и кто я такая.

– Да ведь это же Эрика! Эрика! – крикнула бабушка.

(Дедушка еще вдобавок почти ничего не слышит.)

– Ах, да, да, Эрика! – сказал дедушка, а через две минуты опять спрашивает:

– Это что же за девочка? Как ее звать?

Каждый четверг я хожу после школы к бабушке и дедушке. Раньше Ильза тоже со мной ходила. Еще год назад. Когда дедушка не был такой чудной. А теперь она просто увиливает. А еще она говорит, что у бабушки всегда воняет кислой капустой и жареной картошкой. Это правда. Ну и что ж тут такого? По-моему, запах как запах.

Только это не бабушкиной капустой воняет. Это из квартиры Губеров – на их этаже. У них кухня прямо за дверью. И у бабушки тоже. А окон в кухне в их доме вообще ни у кого нет. Только дверь в коридор из стек­лянных матовых плиток. А наверху на ней – форточка. И она всегда приоткрыта. Вот запах и идет в бабушкину квартиру. Что она может поделать?

– Родители моего экс-супруга живут ужасно! Просто ужасно! Трудно поверить, что в наше время такое еще возможно, – рас­сказывала мама недавно своим гостям. И тут она стала описывать кухню и комнату ба­бушки и дедушки. У них даже крана нет – моются в пластмассовом тазу. А в комнате ни проехать, ни пройти – две огромные кровати и четыре шкафа, доверху набитые всяким старьем. А под кроватями еще какое-то ба­рахло: чемоданы, баулы, картонки, ящики.

– И представьте себе, в этой тесной камор­ке, заставленной ненужными вещами, стоит еще маленький столик. Другого у них вооб­ще нет. А на нем громадный букет искусст­венных роз ярко-розового поросячьего цвета!

Ильза сидела рядом с мамой. Глаза у нее стали узкие-узкие, как у кошки. У Ильзы, когда она злится, глаза всегда как у кошки. Но мама даже и не заметила Ильзиного кошачьего взгляда. Она обернулась к Ильзе и спрашивает:

– А может, у них теперь уже другой бу­кет на столе стоит?

– Пойди и посмотри, если это тебя так волнует! – вспыхнув, бросила Ильза и выбе­жала из комнаты.

Мама удивленно поглядела ей вслед, а гостья сказала, что девочки в переходном возрасте всегда очень трудны.

Тогда мама стала спрашивать меня. И я уже собиралась ей ответить, что бабушка сменила розы на три пластмассовых ириса, но не успела еще и рот раскрыть, как Курт крикнул:

– Да прекрати ты, черт побери, Лота, обсуждать такие вещи!

И мама тут же переменила тему. Я пошла в нашу комнату. Ильза сидела за письменным столом и покрывала ногти мертвенно-зеленым лаком. Она дрожала от злости, и зеленый лак то и дело попадал ей на пальцы.

Она сказала, что мама ее просто заводит. Ей просто дышать нечем, когда мама начина­ет вот так выступать.

– А ее итальянское зеркало в спальне, – не унималась она, – точно такая же мерзость, как бабушкины розы! Только стоит куда дороже! Мама воображает, будто что-то со­бой представляет – потому, что нашла себе мужа с квартирой в шесть комнат!

Я хотела успокоить Ильзу и сказала:

– Ты права, но волноваться из-за этого нечего.

– А ты вообще хладнокровная рыба! – взвилась Ильза и наговорила мне еще много всякого, но я все равно знаю, что она так не думает. Когда Ильза разойдется, она машет руками как бешеная.

Она задела флакон с лаком для ногтей, и он перевернулся. Мертвенный лак пролился на письменный стол. Я хотела его вытереть, но его разве вытрешь! Письменные столы у нас совсем новые. Я боялась, что мама из-за пятна будет ругаться. Я принесла раствори­тель и вылила его на пятно, но в растворите­ле, оказывается, есть ацетон, а от него сошла полировка, и опять получилось пятно, толь­ко еще больше.

– Ну вот, поправила дело, растяпа! – прорычала Ильза.

Никогда я не могу как следует разозлить­ся. Даже если со мной вот так обращаются.

Я сказала:

– Да не волнуйся ты! Я скажу маме, что это я виновата.

– Спасибо, обойдемся!

Она сказала это как-то так, что я поняла – нет, это она не воображает, это она всерьез.

– Но ведь мама, знаешь, как разойдется! Жутко! – сказала я.