Избранные произведения в двух томах. Том 1

Здесь был показан художественный фильм «Парень из нашей Ирги». И я не только таскал коробки, но и помог Сашке оформить безымянку.

Сбор был полный. Успех тоже. Все обошлось без инцидентов, если не считать одного — но он не имел отношения к самому фильму.

Уже на первой части погас свет — кто-то на улице выключил движок. Сашка остановил картину, вышел, исправил. События на экране двинулись своим чередом. Но в тот знаменитый момент, когда Сергей Луконин на своем танке решил с ходу проскочить ветхий мосток, — все вдруг опять сникло, свет погас…

Публика зароптала.

Как выяснилось вскоре, колхозный конюх Федька Бурмантов в тот день напился спозаранку. К вечеру он уже был в таком невозможном виде, что его признанная зазноба и невеста Роза наотрез отказалась идти в клуб с ним вместе. Пошла с подругами. Однако у Федьки на сей счет зародились ревнивые подозрения, И он, в отместку, решил сорвать киносеанс. Устройство движка он знал, даром что конюх, — и, подкравшись к движку, нарушал в нем какой-нибудь контакт, а сам прятался в канаву.

Сашка дважды находил и устранял повреждения. Но, догадавшись, что это неспроста, что это дело чьих-то зловредных рук, запустил очередную часть, а сам вышел на улицу, притаился за углом.

В самый разгар испанских событий изображение снова расплылось, а шум снаружи, проникнув сквозь стены, перекрыл мужской разговор на экране в фашистском штабе, куда привели плененного Сергея…

Зрители дружно повалили вон из зала. Я тоже пошел.

Там было дело.

Киномеханик и конюх бились насмерть.

Сашка был вне себя от ярости, потому что ему предстояло на этой старинной картине вытянуть план и добыть себе квартальную премию, и он, разумеется, не мог смириться с посягательством на свои жизненно важные интересы. Что же касается Бурмантова Федьки — то для него в лице Сашки как бы воплотился воображенный спьяна соперник.

Глухие удары перемежались стенаньем и уханьем. У конюха текла юшка из носа, заплыл глаз, а Сашкина спина уже была вываляна в пыли. Но еще представлялось неясным, чья возьмет.

Это был честный богатырский бой, и никто из многочисленных зрителей не смел вмешаться в него — смотрели с уважительным молчанием. И я не решился нарушить обстоятельства поединка, прийти на помощь Сашке: тогда уж все могло обернуться проблемой своих и чужих, и киносеансу грозила бы опасность остаться незавершенным…

Но Сашка уже сам овладел ситуацией. В тот страшный миг, когда конюх выдернул из ближнего прясла осиновый кол и, задрав его над головой, ринулся на врага, — Сашка, пригнувшись, бросился ему навстречу и с полного разбега головой боднул в дыхало.

Тот, не выпуская кола, без звука рухнул в канаву — ту самую, где прятался, сотворив свои козни. И сразу же мирно захрапел, заснул глубоким пьяным сном.

Все вернулись в зал. Фильм продолжался.

Но до самого его победного конца я слышал, как прерывисто, надсадно дышит Сашка у проектора. И как где-то в передних рядах всхлипывает девушка…

Мы двигались вниз по Печоре день за днем. И, может быть, из-за того, что так нетороплив, постепенен был путь, оставалось неуловимым для глаз, что после каждой нашей ночевки река была немного шире, чем накануне. Она все просторней разворачивала свое русло, вбирая невидимые, скрытые чащобами притоки.

В Кукуе мы демонстрировали кинокартину «Парень из нашего Кукуя», а в Ляге соответственно — «Парень из нашей Ляги».

Я еще раз могу засвидетельствовать, я клятвенно подтверждаю, что ни разу — ни в одном селе, ни в одном лесопункте, где мы останавливались, вешали безымянки и крутили эту ленту, ни разу, нигде и никто не предъявил нам претензий, не уличил в обмане, не требовал деньги назад. Хотя, разумеется, все отлично знали эту картину, видели ее раньше и, может быть, неоднократно.

Наверное, все же это хорошая картина. С молодым Крючковым. Мне кажется, что всем было приятно и лестно считать своим земляком танкиста Сергея Луконина. И, вероятно, писатель Симонов нарочно придумал такое название — «Парень из нашего города» — вроде афиши-безымянки, куда остается лишь вписать название любого российского города или села, породившего таких парней.

Лишь раз, уже в конце пути, я почувствовал опасение, что мы столкнемся с бόльшими трудностями в нашей простодушной афере.

Мы явились в Джегор — только что возникший на левом берегу Печоры поселок сейсмической партии. Геофизики простукивали здесь с помощью взрывчатки земные тверди: нет ли там чего-нибудь подходящего?

Жили они в палатках, не очень благоустроенно, вкалывали до седьмого пота. Публика, однако, интеллигентная: молодые инженеры, недавние выпускники институтов, москвичи и ленинградцы. Народ тертый.

Перед афишей «Парень из нашего Джегора», которую мы вывесили на двери столовой (клуба тут покамест не было), — покатывались с хохоту, держались за животики, утирали слезы.

Я умолял Сашку снять афишу, доказывал ему, что тут, в Джегоре, этот номер не пройдет.

— Пройдет, — отрезал Сашка.

И опять оказался прав.

Кто-то из веселящейся братии высказал предположение, что такую хохму могли учинить только свои же ребята из партии, что они будто бы сами подменили афишу, — и тогда все успокоились, порадовались собственному остроумию и нашли в этом названии свой резон.

Зато на премьеру нового фильма геофизики явились с подстриженными бородками либо выбритые начисто, в свежих сорочках, некоторые даже в галстуках. А из тех палаток, где проживали геологини, одно за другим выпархивали столичного вида создания в ярких платьях, в драгоценностях фирмы «Яблонэкс», с искусными прическами, пахнущие хорошими духами.

Видно, для них всех дело было вовсе не в том, какая нынче кинокартина. Просто они обрадовались случаю надеть эти галстуки и бижутерию, выглядеть светски, снова, хотя бы на один вечер, почувствовать себя не в комариной тайге, а на студенческом балу в Колонном зале, на международном кинофестивале…

Признаться, это хмельное и суетное чувство ощутил и я. Мне очень вдруг захотелось подойти к этим ребятам и девушкам, рассказать им, что я тоже недавно из Москвы, бывал в Ленинграде, что я окончил Литературный институт, что мой рассказ напечатан в «Комсомольской правде» и что однажды мне довелось минут двадцать беседовать наедине с Константином Симоновым — да, был такой случай в моей жизни…

Но я не посмел сделать этого. Я убоялся, что это может дурно повлиять на наши отношения с Сашкой.

А эти отношения были для меня куда важней.

Ведь мы уже две недели плыли по Печоре.

И трижды в день мы садились за общую трапезу. Сашка доставал из рюкзака хлеб, преломлял его, потом брал из ящика жестянку тушеной говядины и, одним ударом острого топора разрубив ее пополам, протягивал половину мне.

В тот вечер я смотрел наш фильм последний, двенадцатый раз.

Назавтра мы прибыли в Верхнепечорск.

Теперь про устье.

Туда я отправился в сентябре. Уже по осенней большой воде. Впрочем, на сей раз от этой большой воды ничего не зависело: ведь низовья Печоры судоходны всю навигацию — там всегда есть проходимый фарватер, там не страшны мели.

Просто, как я помню, в это время я сам сидел на мели. До получки было далеко, а денег — ни гроша. И я запросился в командировку, притом обязательно за Полярный круг: там ведь и суточные, и квартирные платят вдвое.

В Канине я сел на пароход «Грибоедов», идущий до Нарьян-Мара.

Путь это долгий, и я много чего повидал на этом пути и многое мог бы рассказать. Но это отдалило бы нас от главной цели — от устья.

А я и впрямь тогда много повидал, услыхал.

Потому что на «Грибоедове» мне посчастливилось свести знакомство с самим капитаном — Василием Ивановичем Аввакумовым.

Василий Иванович позволял мне часами околачиваться в капитанской рубке, пока сам вел судно, а когда он сдавал вахту помощнику, то, бывало, приглашал меня к себе в каюту — и там мы вели с ним беседы на всякие мудреные темы.