Юг

Гляжу вверх — не нагляжусь. Хочется мне провозгласить;

«Живите на радость нам долгие годы, товарищ Сталин! Где и кем я была бы сейчас, если б не вы?»

Вечером пошли смотреть… Это когда стреляют… Как это? Ах да, салют! А стрелять начали с четырех мест. Стоим на Владимирской горке, и нам все видно. Грохнуло, как из пушек, и все небо сразу осветилось, расцвело, разукрасилось, как вышивка, разными яркими ниточками, а на тех ниточках вот такие шарики.

— Хватайте, бабоньки, — смеюсь, говорю своим измаильским, — будет на елку!..

Потом нас пригласили на правительственный обед. Входим в большой зал, кругом кресла, а пол как стеклом залит. Надеюсь, что в скором времени настелем и в нашем клубе такой.

На столах все, что хочешь: разная еда, шампанское, пиво, воды. А таких столов сорок.

О нас кто-то уже заранее позаботился, — фамилии наши на карточках написаны и карточки на столах расставлены, чтобы каждая знала, где ей сесть.

Уселись мы и подумали: какая нынче жизнь у нас! Простая колхозница наравне с министрами. Уважают ее, высокими наградами отмечают, стол для нее накрыли. А я и есть не хочу, мне бы только все это видеть.

Вспомнила сестру Эмилию, и сердце у меня сжалось. Какое ей там уважение? Писала как-то оттуда, из Канады:

«Тяжело, сестра… Только вы нам и светите сквозь туманы, как негасимый огонь маяка…»

Известно же, простого человека там ни во что ставят.

Хрустальная люстра горит в зале, мирный разговор течет, позвякивает посуда. Когда рюмки да бокалы налили, встал Никита Сергеевич, поднял рюмку и поздравил всех.

Выпили, и чувствуем себя как дома. Хорошо, приветливо, наши жинки уже с генералами шутят.

Позже, когда подали кофе, Никита Сергеевич обращается ко мне через стол, спрашивает, сладкий ли пью.

— Сладкий, Никита Сергеевич, спасибо…

— Это мы вас должны благодарить, товарищ Шевчук. Из вашей свеклы сахар…

А дальше расспрашивает, сколько планирую взять в этом году с гектара.

— Вписала в соцобязательство четыреста центнеров, — говорю. — А может, выйдет с гаком. Желанье мое такое, чтобы всем нам всегда сладко жилось.

— Как захотим, так и будет, — улыбнулся Никита Сергеевич… — Все в наших руках.

Пообедали, встали из-за столов, — музыка играет, танцуй сколько хочешь… С генералом — два ряда орденов — гопака плясала.

Попраздновали в столице, спешим домой.

Дома хлопоты, тревога. Посеяли свеклу, а дождей нет.

Телефонирую в район агроному:

— Дайте нам дождя!

Приезжает он к нам, а мы в поле. Земля горячая, сухая, свекла моя не всходит. Села я на кочку и плачу. Спрашиваю агронома:

— Ждать нам дождя или нет?

А он посмотрел на тучки, потянул носом воздух и обещает нам:

— Завтра получите дождь.

И верите — на другой день и в самом деле пошел у нас дождь:.

Дружно взошли наши бурачки. Я уж им угождала, я уж их лелеяла, как грудных ребят. Спросите любой корешок — он помнит мою ласку. Коленки ободрала, ползая, пришлось наколенники сшить полотняные. А зато осенью сняла — четыреста тридцать центнеров!

В этом году хочу сама себя обогнать. И опыта у меня больше, и весна лучше: на той неделе славный дождик прошел. А у нас говорят: сухой апрель, мокрый май — будет жито, как Дунай!

Ага, вот он уже зарядился, второй раз залетает… Слыхали мы по радио, американские самолеты забрасывают крестьянам жуков-колорадов на поля. А у наших пилотов другая забота: опыляют наши плантации, чистят их от вредителей. Чтобы нам было легче, чтоб поле родило лучше.

Гудит, приближается… Быстрый, как сокол, а меня с высоты видит: белый платочек мой светит ему…

ЗАРНИЦЫ

Вутанька в ту ночь была у моря, в своей рыболовецкой бригаде, и о том, что случилось дома, ничего не знала. Уже утром, когда бежала домой заняться по хозяйству, увидела на своей стене темные пятна.

Ночью кто-то вымазал ее хату дегтем: позор, мол, тебе.

Спокойно осмотрела Вутанька стену. Потом, недолго думая, засучила рукава и принялась скрести деготь ножом.

Соседки выглядывали из-за углов, громко сочувствовали:

— И откуда на тебя, Вутанька, такая напасть?

— Ха! — отвечала Вутанька. — Значит, еще не вылиняли мои брови, еще убивается по ним чье-то глупое сердце…

И продолжала скрести стену напевая.

Тем временем ее товарищи-рыбаки сидели на берегу вокруг треноги, лакомясь свежей утренней ухой. Они не забыли и о Вутаньке, оставили на ее долю.

Разговор вертелся вокруг необычного ночного происшествия, слух о котором уже докатился до рыбачьих куреней.

Бригада приняла близко к сердцу огорченье Вутаньки. Давно уже ничего подобного не случалось на селе. Навсегда, казалось, отошел в прошлое этот допотопный грубый обычай. И вдруг… Будто поднялось из-под земли старорежимное пьяное хулиганье, прошло ночью по улицам приморской артели «Червоная Украина» и, жестоко развлекаясь, напакостило, наследило…

Возмущение рыбаков было тем сильнее, что Вутанька — по общему мнению — ничем не заслужила такого оскорбления. То, что она все лето ночует на берегу в рыбачьем курене, еще не дает права кому-то ее обижать.

— И кто это может быть, по-вашему, а? — терялся в догадках бригадир. — На кого можно подумать?

Пожилые рыбаки громко перебирали имена своих односельчан, самых отчаянных хлопцев, но ни один из них как-то не подходил под такую статью.

Не та теперь молодежь, чтобы ночами дебоширить… У того образование десятиклассное, тот только что с курсов вернулся, тот — комсомольский активист… Трудно было представить себе кого-нибудь из них у хаты Вутаньки Гуслистой с дегтярной мазилкой в руке.

А все же случилось: кто-то ночью проявил себя!

— Если хотите знать, так этот позор ложится на всех нас, — решительно самокритиковался бригадир. — Проснулся в ком-то пережиток, выползло родимое пятно прошлого и легло прямо на стену лучшей нашей артельщицы!

— Разве только на стену: на всю бригаду тень легла.

— Конечно!

Вскоре к шалашам, на запах вкусной ухи, потянулись кадровые любители. Сначала приплелся дед-сторож, как всегда с ложкой наготове, потом появился и председатель артели Конон Макарович Штепа.

Председатель был явно встревожен.

— Теперь раззвонят по всему берегу, — сокрушался он, усаживаясь возле чугуна. — Порядочки, скажут… у них ночью критику дегтем наводят!

— Ни сном, ни духом не знаем, — оправдывался бригадир. — Сами ломаем голову: кто мог?

— То, что Вустина веселая и потанцовать любит, еще не факт, будто она в гречку скачет, — говорил Конон Макарович, раздраженно прихлебывая. — Нет, ты попробуй к ней всерьез подступиться, так она тебе покажет свой принцип: шапку потеряешь, кубарем вылетишь за порог.

— Вы вроде как опытом делитесь, — засмеялся коренастый, с лицом, изрытым оспой, рыбак Андрей Мох. — Чи не пытались сами, Конон Макарович?

— Брось ты, Андрей, свои смешки, — ощетинился председатель. — Сейчас мне не до шуток. Вутаня вправе потребовать ответа… Что ж это в конце концов делается? В то время, как она тут по-стахановски тянет невода, какое-то хулиганье поганит ей хату… А мы с вами где были? Вот вы, дед Гарасько, ухмыляетесь, вам весело, а я вас спрашиваю, где вы были, так называемый сторож, колхозный часовой?

— А я молодиц наших да девчат не стерегу, — спокойно возразил дед Гарасько. — Я отвечаю за неделимый фонд…

— Может, то вы сами, дед, размалевали Вутаньке стену? — бросил шутливо Андрей Мох. — Может, дала вам по шапке?

— Эге, я свое уже отмалевал, хлопцы… Это малюет тот, кому по ночам не спится и не лежится… Кому ее икры спать не дают.

— Старый, а глазастый, — ревниво заметил Конон Макарович. — Присмотрелся, какие там икры.

— Еще бы!..

Закуривая после завтрака, снова стали сообща доискиваться — чьих все-таки рук работа? Трактористы? Не подходят: с образованием, с орденами, знатные. Да к тому же все женаты… Может, пограничники приплывали с косы?