У черты заката. Ступи за ограду

— В один прекрасный день слышу — мисс выходит замуж. На свадьбу меня, понятно, не позвали, но я так пошел — со стороны поглядеть, когда будут выходить из церкви. Любопытно мне было жениха увидеть — просто не мог представить себе человека, оказавшегося достойным ее. Разве что, думаю, архангел Гавриил или Родольфо Валентино… Да… А оказался он совсем стариком — почти лысый, видно, что только впрыскиваниями и держится, и еще на физиономии экзема какая-то, даже сквозь пудру заметно. Вот вам и архангел Гавриил. А все дело в том, что этот старик был вице-президентом «Юнайтед металлурджик» и стоил не один миллион…

За стеной едва слышно играет радио, за окнами полыхает разноцветное зарево рекламного электричества, в стакане покачивается обтаявший кубик льда. «Все к лучшему в лучшем из миров…» В удобном, благоустроенном, довольном собою мире с бесшумными скоростными лифтами и кондиционированным воздухом, с кожевенными королями и вице-президентами металлургических компаний. Жаль, что нельзя кондиционировать собственную душу, привить ей бесстрастное спокойствие ничему не удивляющегося автомата. Где-то сейчас Дезире — девушка, которая могла быть женой, другом на всю жизнь…

— Да, Бусс… В тот вечер, пожалуй, и снизошла на меня благодать. Тогда-то я и понял цену всем этим разговорам насчет общества, моральных устоев, «честной бедности» и всяких таких штук. Ну а уж с тех пор я такого насмотрелся… — Брэдли безнадежно махнул рукой и раздавил в пепельнице окурок. — Я по своим делам чуть ли не весь свет изъездил. Только вот за железным занавесом не был, не случилось… А наш «свободный мир» знаю, как изнанку своего собственного кармана. Поэтому-то я и не могу слушать равнодушно ваши разговоры о служении обществу. Нашли чему служить! Да по мне провались оно в преисподнюю, это общество, — такое, каким я его знаю. Я свои деньги сделал методами, за которые полагается тюрьма… Видите, я с вами откровенен… А другие? Вы думаете, другие лучше? Вы знаете, как начинал тот же Руффо? Это любопытная история, вот послушайте. Тут есть такая болезнь скота, страшно заразная, называется «афтоза». Животных, павших от афтозы, полагается закапывать в негашеную известь — это закон. Так вот, в конце двадцатых годов здесь была эпидемия — страшный падеж, чуть ли не треть поголовья погибла от афтозы. Дон Ансельмо Руффо — тогда еще никто о нем ничего не знал, у него была паршивенькая кожевенная фабричка в Саранди, — он придумал такую штуку: звонил скотоводам и предлагал свои услуги по уборке падали. Ну, те рады, понятно, — брал он за это недорого, а кому охота возиться с таким делом — рыть ямы, доставать известь… А скот падал сотнями, я говорю. Словом, работа закипела: пеоны Руффо ездили по эстансиям и забирали дохлых коров, потом их где-то закапывали в негашеную известь, как полагается, все по закону, — но уже ободранных, понимаете? А шкуры отсылались в Саранди. Ловко? Пронюхал об этом какой-то инспектор из министерства агрикультуры — Руффо ему взятку. Пронюхали в самом министерстве — Руффо еще несколько взяток! И все остались довольны. Другие кожевенные предприятия прогорали одно за другим, потому что честно ввозили здоровые шкуры из-за границы, а Руффо скупал заводы и дубил свою падаль. Сейчас он, понятно, падалью больше не интересуется, сейчас он всеми уважаемый промышленник, олицетворение коммерческой честности. Подите загляните в его оффис! Настоящее министерство, будь я негр. Из одних стенографисток можно сформировать целую труппу для мюзик-холла — девочки как на подбор. Вот вам то самое общество, которому вы так честно пытаетесь служить.

От долгой тирады у него пересохло в горле, он потянулся к своему стакану, увидел, что в нем пусто, и налил из шекера Жерару и себе. Тот сидел в низком кресле, обхватив руками торчащие колени, и с угрюмым выражением сосал давно погасшую трубку.

— Все это не то, Брэдли, — пробормотал он сквозь зубы, — я хоть и моложе вас, но тоже достаточно хорошо успел изучить «свободный мир», так что никаких Америк вы мне не открываете. Но тот факт — пускай неоспоримый, — что наше общество протухло сверху донизу, еще не является для меня достаточно веским основанием, чтобы делать то, что вы предлагаете, Тут нужно пытаться спасти то, что еще осталось, — какие-то ценности высшего порядка, вы понимаете, — а не самому превращаться в носителя заразы.

— Опять громкие слова! О какой заразе вы говорите? Что я вам предлагаю — подсовывать порнографические открытки школьникам, что ли? Кого-то развращать? Руффо был законченным развратником уже в то время, когда вы бегали в коротких штанах. Что он, превратится в девственницу от того, что вы сделаете красивый жест и откажетесь от его предложения? Или общество от этого станет лучше? Не будьте же ослом, Бусс! Он найдет себе более покладистого художника и все равно получит свое. А вы потеряете возможность, которая представляется не каждый день, — возможность заработать за несколько месяцев полмиллиона песо и потом жить и работать, ни от кого не завися. Подумайте о перспективах, которые это перед вами открывает. Цель вашей работы — обобщенно говоря — привить публике вкус к той живописи, которую вы считаете хорошей и здоровой. Так неужели вы до сих пор не поняли, что в наши дни вкусы диктует тот, у кого деньги? Вашими картинами сейчас не интересуются вовсе не потому, что они плохи, а потому, что о вас не пишут в газетах. Поймите это, Бусс. Будь у вас деньги, будь у вас возможность снять лучший зал в городе и заплатить газетчикам за хорошее «паблисити» — на ваших вернисажах будут толпиться сливки общества. Вот тогда и начинайте прививать публике свой вкус! А благородные нищие и непонятые гении никого не интересуют, — не то время. Мы живем в двадцатом столетии, пора бы это понять… Чего же вы молчите, Бусс? Если есть возражения — выкладывайте!

Жерар молчал. Что можно возразить? В самом деле, что можно на это возразить? Радио в соседней квартире играло теперь знакомый мотив — модную в свое время румбу «Сибонэй», которую он однажды танцевал с Дезире в маленьком монпарнасском ресторанчике. Это было очень давно, — теперь он потерял Дезире, потерял родину, растерял друзей. Всех этих жизнерадостных ребят, его однокашников по высшей художественной школе, в свое время вместе с ним поклявшихся до смерти бороться за обновление французской живописи. Нечего сказать, обновили…

Он вернулся на место и допил свой коктейль.

— Похоже, что вы кое в чем и правы, — сказал он с кривой усмешкой. Голос его дрогнул. — Я сейчас пока ничего не знаю, еще подумаю… Но вы дайте мне телефон этого типа. Если решу взяться за это дело — я ему позвоню.

— Правильно, вы подумайте, — кивнул Брэдли. — Торопиться с этим некуда, а дело серьезное. Я уже сказал вам, что прекрасно понимаю, насколько неприятным должно быть для вас такое предложение…

27 декабря. Уже неделя, как я живу в квартире Брэдли. Через три дня после нашего разговора вдруг является посыльный с ключом и запиской: оказывается, толстяку срочно пришлось вылететь в Штаты месяца на три и он предлагает мне воспользоваться на этот срок его апартаментами. Пожалуй, не стоило этого делать, но хозяйка моя слишком уж ведьма, а искать где-то новую комнату нет ни энергии, ни денег. Да и, откровенно говоря, захотелось наконец пожить в человеческой обстановке, В конце концов, квартира все равно пустовала бы. Брэдли уплатил за нее за полгода вперед, так что в этом смысле мне нечего беспокоиться. Одним словом, сейчас я живу в роскошной квартире, в самом фешенебельном районе столицы, а обедать езжу в порт, в самую дешевую харчевню — «Трес маринерос». Без драки там не проходит ни одного дня, но зато за песо можно получить полную тарелку жратвы и стакан красного. От Изольдиных двух тысяч почти ничего не осталось, я и сам не знаю, куда они делись. Купил себе туфли, роздал долги, заплатил хозяйке, а на сорочки уже не хватило. Немного отложил на еду и табак, вот и все. Впрочем, все это чушь. Вчера я сделал последнюю попытку — как бы это покрасивее выразиться? — остаться честным человеком и сохранить незапятнанными мои высокие моральные принципы. Увидел в газете объявление: требуются рабочие всех специальностей на строительство текстильной фабрики. Поехал туда, Это за городом, но не так уж далеко. Оказалось, что ездить не стоило. Рабочие им действительно требуются, но в отделе персонала меня спросили специальность и, когда я назвался землекопом, попросили показать руки. После чего служащий пожал плечами и посоветовал бросить тотализатор, «пока не поздно». Принял меня за проигравшегося на скачках, — здесь такие не редкость. Уже на обратном пути я сообразил, что мог бы попросить место шофера. Впрочем, у меня ведь нет профессиональных прав.