Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— И вы с ним согласны? — тщетно домогается он ее сочувствия.

Она чуть приподнимает голову и не без скрытого умысла прекратить разговор едва слышно произносит:

— Семен Семенович может не интересоваться нашим мнением, стоит ли настаивать и спорить с ним.

— Совершенно верно, — соглашается с ней Лозовский, — ты напрасно приплел сюда Ардалиона Петровича, у него и без того достаточно средств, чтобы досадить мне, нужна ему эта история…

— А я думал, что ты сядешь на своего конька, — с удовлетворением замечает Злочевский, — запустишь ком грязи в человека, с которым мы учились и вышли в люди. Пора тебе оставить его в покое.

— Покой, Валентин, удел мертвых, не отнимай у них последней награды… Передай своему покровителю Ардалиону Петровичу, что в этих моих злоключениях я его не виню… Готов поклясться, что он тут ни при чем.

— Так легко стать клятвопреступником, — замечает Евгения Михайловна.

Эта как бы невзначай оброненная фраза почему–то вдохновляет Валентина Петровича: то ли он неправильно истолковал ее, то ли смысл не сразу дошел до него, — он берет Евгению Михайловну под руку и огорашивает ее потоком слов:

— Скажите ему, что пора остепениться, оставить манеру ко всему придираться и всех поносить. Дался ему Ардалион Петрович, этот прекрасной души человек, замечательный ученый и мыслитель. Не враг он Семену Семеновичу, пора с этим предрассудком покончить… Ардалион Петрович никого в беде не оставит. Взять бы для примера мои с ним отношения. Приехал я из глухой провинции, заглянул к нему в дом, чтоб повидать старого друга. Разговорились, вспомнили прошлое, и вдруг он спрашивает меня: «Ты что же, прозектором решил остаться?» — «Да, — отвечаю, — вначале было интересно, утопал в идеях, думал горы своротить, кончилось тем, что стал рядовой штатной единицей, обязанной сделать двести вскрытий в году, две тысячи биопсий и подготовить материал для десяти — двенадцати конференций. Не справишься — загрызут…» Посмеялся надо мной Ардалион Петрович и говорит: «А на какие деньги будешь ты жену содержать, детей воспитывать? Какая дура на твою тысчонку польстится и замуж за тебя пойдет?.. Садись, пиши диссертацию, становись ученым — дело верное и доходное. Дадим тебе тему и нетрудную работенку». Видели вы, Евгения Михайловна, таких людей? Да что я говорю, — спохва–пился он, — ведь Ардалион Петрович ваш муж, кто его еще так знает, как вы… Объясните это Семену Семеновичу, вправьте ему мозги.,.

— Объясню и вправлю, — легко соглашается она, — но вы ответьте мне раньше, почему вы не женились? Всего вы как будто добились: получили степень кандидата наук, написали ряд интересных работ, готовите докторскую диссертацию…

Вопрос неприятно удивляет Злочевского, не такого ответа он ждал. Евгения Михайловна отделалась шуткой, но почему вдруг? Ей не понравились его рассуждения? Неужели причуды Семена Семеновича ей более по душе?

— Вы со мной не согласны? — обиженно спрашивает он. — Напрасно вы уклонились от ответа и завели речь обо мне.

Она обменивается многозначительным взглядом с Лозовским и, словно семейные обстоятельства Злочевского серьезно ее занимают, деловым тоном говорит:

— Я обещала исполнить вашу просьбу, отвечайте и на мой вопрос.

Он делает нетерпеливое движение и, недовольный, усмехается:

— Не женился я, Евгения Михайловна, потому что сваты у нас вывелись, а на свой вкус я не полагаюсь.

Лозовский, который внимательно следил за беседой своих спутников, при последних словах рассмеялся.

— Тебе, оказывается, весело, — с неожиданно прорвавшимся раздражением отозвался З/ючезский, — а я думал, что суд и обвинительное заключение тебя отрезвили. Ведь после этой истории кое–кому придется место главного врача уступить другому.

На это последовала горестная усмешка и ответ, исполненный покорности судьбе:

— Из двух страданий, возникших одновременно, учит Гиппократ, сильное оттесняет более слабое… Что значит это маленькое событие в сравнении с приговором, который ждет меня?

Валентин Петрович недовольно фыркнул, взглядом пригласил Евгению Михайловну еще раз убедиться, как безнадежно испорчен их друг и как прав он, Злочевский, в своих строгих, но справедливых упреках.

У автобусной остановки Валентин Петрович объявил, что вынужден вернуться в клинику, его ждут там неотложные дела. Пожимая руку Лозовскому, он не отказал себе в удовольствии вновь повторить:

— Ардалион Петрович — светлая личность, пора это понять.

— Светлая, не спорю, — охотно уступил ему Лозовский, — такие люди подобны звездам — свет их доходит к нам через века… Если не мы, наши потомки увидят его…

Некоторое время Семен Семенович и Евгения Михайловна шли молча, она — медленным ровным шагом человека уравновешенного, одинаково не расположенного к натурам безудержным и далеким от суровой земли. Он двигался то медленно, то торопливо, так же неровно, как текли его мысли, и одно настроение сменяло другое.

Они находились в юго–западной части столицы — новом пригороде ее, столь непохожем на Москву. За несколькими улицами, по ту сторону реки, лежал древний город, огороженный стенами, изрезанный улицами и переулками, стекающимися к площадям или теряющимися в глухих тупиках. Город с великими и малыми строениями, — что ни дом, то причуда хозяина, свой фасад, на другой не похожий, мезонин или чердак собственного зодчества. Тут, на юго–западе, — иной век, иное искусство. Дома точно близнецы, не различишь: от цоколя до крыши одинаковы. И фасадами, и облицовкой, и проемами окон, и балконами — на один манер. Улицы и дома по ранжиру — не заблудишься; от края до края мостовой — ширь и благодать, нет ни улочек, ни тупиков, нечему зато и глазу порадоваться.

У одного из таких домов друзья остановились. Евгения Михайловна пригласила Лозовского войти. Они поднялись на восьмой этаж, прошли по узенькому, выложенному кафельными плитками коридорчику и у квадратной свежевыкрашенной двери позвонили. На карточках, прибитых одна под другой, значились две фамилии: «Е. М. Лиознова» и «профессор А. П. Нузырев».

В обширной гостиной, обставленной модной мебелью, царили уют и покой, изредка прерываемый глухим шумом машин, проходящих по улице. Двери и окна задрапированы плотными, под цвет стен, портьерами. Стены увешаны художественными полотнами и портретами в затейливых багетных рамах. Хозяйка пригласила гостя сесть, ушла и вскоре вернулась в длинном бархатном халате, открывающем ее тонкую, смуглую шею и два темных родимых пятна на ключице. Она уселась рядом с Лозовским на диване, велела прислуге подать кофе и как бы невзначай сказала:

— Я знаю, что вы предпочитаете крепкий чай, но мы готовим теперь кофе по особому рецепту, вам обязательно понравится.

Она удобней уселась, подобрала под себя ноги и, поежившись от удовольствия, сказала:

— Теперь расскажите, как это случилось, что вы оплошали?

Она потрогала дорогую брошку на груди, кокетливо поправила широкие рукава модного халата и, убедившись, что то и другое не осталось без внимания собеседника, обернулась к нему, чтобы дать себя разглядеть при выгодном для нее освещении.

— Оплошал, это верно, — как бы нехотя проговорил Лозовский, — а вот как это случилось, не пойму. Сам не раз ел сырое мясо, других этим от гибели спасал… Не могли же в лаборатории ошибиться… Организм больного был сильно истощен, в чем только душа держалась…

— Вы напрасно не послушались меня на суде, — с мягкой укоризной произнесла Евгения Михайловна. — Я советовала вам не торопиться брать вину на себя и требовать экспертизу… Я очень опасалась, что ваши интересные мысли и экскурсы в историю не понравятся суду… Я не верю, что мясо погубило больного; не понимаю, почему его увезли в клинику Ардалиона Петровича; кто надоумил жену обратиться к прокурору? Если бы по каждому несчастному случаю затевались судебные процессы, медицина была бы невозможна…

Речь ее, медленная и спокойная, с короткими перерывами для раздумья, тихая и однотонная, без малейшего признака волнения, могла бы показаться холодной, если бы большие голубые глаза не били полны печали.