Плоть и кровь моя

И теперь вот ещё с квартирой. Они и прежде с матерью время от времени заговаривали, что при заслугах и авторитете Игоря Васильевича неплохо бы похлопотать об отдельной квартирке для Ксюши — в этом-де доме или по соседству: ему, надо полагать, не откажут. Но такие разговоры были редки и звучали скорее как благие пожелания. В последнее же время дочь насела всерьёз. «Плохо тебе у нас?» — поднимая от вязания прекрасные, сонные свои очи, всматривалась — и не могла, не умела всмотреться — Тамара. «Ох, мамочка, не о том речь. — Оксана по обыкновению от неё отмахивалась. — Конечно, хорошо, но я же взрослый человек. И потом, па-а… я же у тебя всё-таки заслуженный мастер…» До того без зазрения совести, что даже не сердит — умиляет. Наивностью, что ли?

Нет, не только умиляет, и не только наивностью. Волей-неволей даёт себя знать его профессиональная привычка подвергать личность анализу, и тогда на дочь смотришь не как на неотделимое, но отдельным, трезвым взглядом. Шеф его психологической лаборатории с незапамятных времён успешно доил проблему типологии. Мол, стоит всесторонне изучить внешние и внутренние параметры чемпионов по данному виду спорта, на основании обобщения показателей создать модель — и валяй, подгоняй под неё новобранцев. Замеряли, обмеряли, обсчитывали кривые… Чушь в общем и целом. И вот в Берне, на памятном, увы, чемпионате, он подумал, что согласно теории шефа Оксана — идеальная модель. Однако же чего-то самоважнейшего и не поддающегося измерению природа ей недодала, и налицо наглядное опровержение теории.

Ныне же у него возникла иная гипотеза. Если бы дочь заставили биться не за командное, а за личное первенство, за себя — просто изменили бы мотивацию, — кто знает, как бы всё обернулось. За свою-то квартиру вон как целеустремлённо сражается. «Может, ты замуж собралась?» — озаряется вдруг догадкой Тамара, милый одуванчик. «Ох, мамочка, при чём тут замуж?» Не при чём, а при ком, вот что.

А взять хотя бы этот камин. Вроде бы замечательно — украсить дачу декоративным сооружением со львиной мордой вверху, в замке, — Сергей демонстрировал эскиз. Сложись по-иному, Игорь Васильевич сам засучил бы рукава. Но когда в прошлое воскресенье он подглядел, как расхаживает по гостиной молодой человек, как оглаживает стены приметливым, оценивающим взглядом — почти уже хозяйским…

…Стычка вышла из-за ерунды. Игорь Васильевич сидел на лавочке под яблоней, читал газету. Сергей, попыхивая трубкой, таскал от калитки к дому кирпичи. Таскал в большой адидасовской грязно-белой с синей окантовкой сумке.

Разбухшая туча, поворчав, попугав, уползала к лесу, оставляя за собой матовое небо, и в его неярком свете сама туча выглядела грязной, мятой периной. И было по-прежнему душно.

— Кто вам разрешил взять эту сумку? — вдруг резко окликнул Сергея Игорь Васильевич.

Ах, да не в сумке дело! У Маковкиных было полдюжины. Просто копилось, копилось, и вот — прорвалось.

Если б Сергей ответил, что разрешила Тамара Мефодьевна… Или — что дала Оксана… Если бы извиняющимся тоном сказал, что как-то так вышло, что-де не подумал… то Игорь Васильевич оказался бы обезоруженным, почувствовал свою неправоту. И постарался бы замять, зашутить разговор.

Но Колесников, в этой семье обычно все углы огибающий, от всех более или менее острых тем на цыпочках отходящий, тут почему-то не остерёгся. Поставил сумку, вынул изо рта трубку, примял пальцем табак и преспокойно спросил:

— В чём же ещё носить?

Вот тут-то Игоря Васильевича и прорвало.

— А не рано ли вам, молодой человек, нахальничать? — с интонацией проулочной — простецки-развалистой и потому особо устойчивой, медлительно протянул Игорь Васильевич. Не пошевелись, отяжелевшими глазами смерил Колесникова снизу вверх. И Колесников отвёл глаза боязливо и обиженно.

— Рано, — подтвердил Маковкин. И ладонью по столу тихонько пристукнул. — Рано. — И отвернулся, уставясь в газету. Остальное происходило у него за спиной.

Шаги по ступеням вверх. Категорические. И тишина. Шаги по ступеням вниз — как шагают за гробом. И другие вслед — бегущие, встревоженные. Шёпот — наперебой:

— Серёжка, ты с ума сошёл! Вернись сейчас же!

— Если меня третируют…

— Никто не третирует, он устал и не в духе…

— А я не устал? Я, что ли, придумал этот ваш камин, мне он больше всех нужен? Вы же сами просили — ты и твоя мамаша!.. Хочешь как лучше, а тебя — по носу, по носу!..

— Господи, ты мужчина или ребёнок?

— Я всё-ё понимаю…

— Что ты там такое ещё понимаешь, что?

— Не угоден, вот что. Я для вас — не годен!

— Сейчас же ступай в мезонин. Приляг и отдохни. И не бери в голову. Ты слышал? Вернись! Повторять не буду.

О, до чего покорно и охотно, с презрением подумал Игорь Васильевич, ещё бы, конечно, охотно — протопали ко крыльцу и дальше, наверх, в мезонин, сандалеты любезного друга.

— Па, давай поговорим, — Оксана обошла столик, села напротив отца.

Розовый сарафан на ней оттенял плечи — спелые, смуглые, золотисто-дымчатые, как абрикосы. И вся она была спелая. Игорь Васильевич прищурился, как бы насмешничая. И силуэт как бы раздвоился. Показалось, что этого — золотистого и розового невероятно много, оно заполнило весь сад.

— Давай, — мирно улыбнулся отец.

— Что ты имеешь против Серёжки? — Она спросила легко, но вопрос был словно нанизан на стальной стерженёк. Крохотный стерженёк, не толще иголки, но такой же острый.

С веранды выпорхнула взволнованная Тамара:

— Что случилось? Что-то случилось?

— Ничего, мамочка, иди, — не оборачиваясь к ней, ответила Оксана.

— Иди, иди, всё в порядке, — успокоил её Игорь Васильевич. Маковкин подумал вдруг, что если бы жена, изменив своему обыкновению во всём подчиняться, осталась бы сейчас при разговоре, который может что-то в семье и поломать, он был бы ей благодарен. Потому благодарен, что в одиночку чувствовал сейчас слабость. Его слабость перед Оксаной была, казалось ему, в том, что он больше любит её, а она — себя, он хочет ей добра в меру своего понимания этого добра, она же — себе, как сама это понимает. И даже если бы Тамара просто сидела рядом, переживая за них обоих, то доля её переживаний, ощущаемая им, служила бы ему молчаливой поддержкой. Но он сам воспитал жену, как считал удобным и нужным. Нежной воспитал, кроткой и пушистой.

— Так что ты имеешь против Серёжи, па?

— Мне он не нравится.

— Он нравится мне. И жить с ним мне. Ну, папочка, неужели ты, такой у меня умный и современный, станешь дуться, скандалить, запрещать?

— Это, — усмехнулся он, — бесполезно.

— Конечно! — обрадовалась она. — Ты читаешь мои мысли. Я же всё равно сделаю, как захочу. Ничего тут не попишешь, я, Игорь Васильевич, ваша дочь. А Серёжины недостатки я знаю лучше всех. Но знаю и достоинства. Он не гений. Не очень чтобы боец. Нет, не ты — это ты у меня несокрушимый. Но он пластичный, как ты любишь говорить. Из него можно лепить. Я вылеплю что мне надо. По крайней мере, постараюсь… Па, миленький, я всегда думаю: как мне с отцом повезло! Как хорошо, что мы так понимаем друг друга, это ведь очень большая радость в наше время! Только… — Оксана, точно прилежная школьница, поставила на локоток руку, ладонь дощечкой, — просьба, па. Принимай его… по крайней мере, с юмором. Ты же у меня юморной. И он юморной тоже. Ну, сделай, чтобы не совсем он у нас тушевался!

— Принимать его мне бы не хотелось никак, — процедил Игорь Васильевич и поджал губы.

Оксана только вздохнула.

— Я… понимаю. Я допускала, что может найти коса на камень. Хорошо, постараюсь, чтобы вы по возможности реже встречались. Вот будет у нас своя квартира…

Она примолкла — намеренно. Но Игорь Васильевич дипломатично её перемолчал. Вынудил-таки задать вопрос. И она задала.

— Па, у нас будет своя квартира?

— Не знаю, — сказал он твёрдо. И посмотрел ей прямо в глаза, и, как в зеркале, увидел отражение собственных глаз, прозрачных, точно вода в речке Светлой, и очень холодных, точно Чёртов омут в ней, о котором говорили, что там нету дна. Отец, бывало, глянет, да и отвернётся: «Эк уставился — вот где, не в омуте, в тебе черти-то водятся».