Принцессы, русалки, дороги...

В магазине было пусто, отделение демисезонных пальто задернуто занавеской. Девушка продавец этого отделения пристроилась у столика с телефоном и сосредоточенно накручивала диск. Дозвонилась наконец:

— Павел, это я, Лиська! Ну да, Лизавета твоя!

— Я все-таки насчет того пальто, то есть тех двух женщин, — сбивчиво начала объяснять я, — понимаете, я хотела одолжить им недостающие деньги! Понимаете, ведь раньше, ну, вот в тридцатых годах в магазинах ничего такого не было, а сейчас есть, так пусть девчата покупают... Она ведь очень любит своего парня... Это же ясно. Как вы не заметили... Давно они ушли?

— Давно. Я в неудачные личные дела не вмешиваюсь! — заявила продавщица, всем своим видом показывая, что ее личная жизнь как нельзя более удачная.

Откинув занавеску, из отделения демисезонных пальто вышла молодая женщина:

— Ну, что тут у вас?

И, очевидно, потому, что в ее вопросе прозвучало не любопытство и не требование рассказать в чем дело, а ответственность и спокойное достоинство, я снова, уже менее сбивчиво повторила свое объяснение.

Молодая женщина покачала головой:

— Почему же вы не сделали ей в кредит, Елизавета Николаевна?

Продавщица нагловато усмехнулась:

— А вы можете жаловаться на меня хоть самому Павлу Рувимовичу. Эти пальто и так легко покупают. Завтра уже их не будет!

Наталья Дмитриевна взглянула на девушку чуть растерянно, как мне показалось, а потом посмотрела на меня изучающим взглядом.

— Ну, как растолковать, — вздохнула она, — что вежливость, тактичность входят в профессиональную обязанность работника торговли. Психологическая наша профессия. А не хватает продавцов... Вот вы нам, пожалуй, подошли бы...

И металлическим голосом окликнула повернувшуюся к нам спиной Елизавету:

— Все остальное в порядке, Сислова? Или еще есть какие-нибудь недоразумения?

ВИХРЬ

Сергей повернул ключ и потянул дверь на себя. Фанерная, она почему-то показалась тяжелой. И замер на пороге, вдавливая костлявое плечо в дверной косяк, не зажигая света. Хотя уже никто не запрещал ему войти туда. Наташа в последнее время запрещала. Если не словами, то выражением липа. Всем своим видом, — как бы внезапно каменея. Вырастала в дверях в тусклом японском халате с разлохмаченной вышивкой. Сильно пообношен был еще ее матерью. Та хотела на тряпки разорвать, а Наталья взяла себе. Она умудрялась приносить в дом только бросовые вещи или дешевку. Латунный фонарь на стену. Пластмассовую вазочку... Или же могла потратить несусветную по его заработку сумму на букинистическую книгу, без которой вполне можно жить.

Рукава ее халата были похожи на крылья. Она в последнее время пыталась заслонять нелепыми обтрепанными крыльями свою комнатушку даже от детей. Но Сергей, если и был пьян, все же умел окинуть с высоты своего двухметрового роста ироническим взглядом рукописи, пухлые в потертых переплетах тома на циновке, маленький бассейн с мелкой водой, который сосед-плотник соорудил по Наташиному заказу. Просто обшил досками детскую ванну. В бассейне стояли горшки с кактусами, а на деревянном парапетике лежала брошюра «Почему полезна вегетарианская диета?». И загадочно пестрели ракушки. Люция, мать Наташи, насобирала их когда-то под нависающим прибоем Индийского океана.

Ссоры начинались на пороге двери в Наташину комнатку:

— Ты опять пьян.

— Я выпил меньше, чем другие. Пригласил в буфет тех, от кого зависит заказ на рисунки. Неужели тебе не понятно то, что всем ясно? Могут дать мне, а могут другому. Скажут, что тот талантливей.

— Если мы сумеем пройти через грязь чистыми, мы талантливы, а если сами измажемся — значит, бездарны!

— Ну, поехала! Хватит выступать! Неужели ты не можешь рассуждать как все?!

Она упрямо не хотела признавать необходимости быть услужливым для того, чтобы самому пробиться, стать нужным, а не остаться на веки вечные десятой спицей в колеснице. Однажды он по своей инициативе поехал за тридевять земель в магазин выпросить книги, которые начальство забыло заказать для автора. Поблагодарили его, Сергея Чекедова, даже премию пообещали. А Наталья кричала, что пропустила свою важную творческую встречу, не с кем было оставить детей! Как будто ее так называемые важные встречи хоть на каплю приумножали достаток семьи!

Наталью не заботило то, что телевизора в доме нет, холодильник допотопного выпуска облуплен, книжные полки прогнуты, письменный стол полуразломан, шкаф для одежды перекошен... Да и приличной одежды нет. Не каракулей каких-нибудь, или там дубленок, или бархата, модного сейчас за рубежом; хотя бы костюмов по мерке! Не с материнского плеча ей, а ему — с отцовского! Наталья не проявляла никакого желания видеть мужа элегантно одетым и самой смотреться современно, как подобает жене художника и пианистке со средним музыкальным образованием. Настолько отстало выглядели Чекедовы, что Галя Лапочкина, буфетчица в кафе научно-исследовательского института, доброжелательно пообещала достать Сергею югославский костюм.

Сама Галя, со спящей улыбочкой и ямочками на щеках, никого не обвешивала, не обсчитывала и принимала только элегантные знаки внимания. Билеты в театр — конечно, в партер, чтобы хорошо показаться на людях, книги — конечно, подарочные издания, чтобы украшали жилье. Сотрудникам издательства доступ в кафе был открыт.

Наталья явно не представляла себе, сколько иллюстраций надо пробить, то есть сколько надо выдержать собственного подобострастия, услужливости и расторопности, сколько надо побегать, поизворачиваться, покрутиться, чтобы в доме появились хотя бы новые книжные полки!.. Иногда тридцатичетырехлетний Сергей чувствовал себя буквально как загнанная лошадь.

Случилось недавно так, что не он угощал, а его пригласили в ресторан. И поставлена была на стол бутылка виски с особенной этикеткой: изящная белая лошадь. Чекедов только недавно закончил оформление альбома о лучших скакунах Советского Союза. Пока работал над альбомом, дом наводнили материалы по заданной теме. А сам Сергей привык присматриваться ко всем необычным для него изображениям лошадей... Не было раньше в жизни Сергея Чекедова такой бутылки. Если с отцом выпивал, брали обычную с нашлепкой. Если завязывал отношения, старался раздобыть завинченную. Впрочем, не удивительна бутылка виски, если Сергея угощал американский журналист. Познакомились еще год назад на выставке молодых художников. Американец говорил по-русски почти без акцента. Пообещал подарить Сергею карандаши. Принес как условились — в садик напротив Большого театра. А в ресторан гостиницы «Метрополь» принес в подарок краски. С деловым условием получить ответный сувенир — первую же картину, написанную этими красками. Посмеялись по поводу их личного взаимовыгодного советско-американского соглашения. Но Сергея так привлекла лошадка на этикетке, что ни о каких других рисунках или картинах думать не хотелось. Размышлял, хмелея, что, наверно, есть на свете лошадиный бог, который не сразу, но все же когда-нибудь замечает каждую тяжкую лошадиную замотанность. И выводит уже совсем понурую, спотыкающуюся от усталости лошадь на зеленый лужок. И она пасется себе, щиплет майскую травку, солнышко течет у нее по жилам. И сытая она. Не костлявая. Выглядит как ладный жеребенок.

Сергей тянул виски и ухмылялся. Поддерживать беседу у него не было никакой охоты. В конце концов заокеанский приятель гуманно посадил его в такси, вручив пятерку на дорогу...

— Ты опять пьян.

— Американец угостил виски. «Белая лошадь». Подарил краски... Лошадка пасется.

— Выпрашиваешь подачки! Разве мы нищие?!

— А разве нет?!

Он вызывающе дернул головой, будто пытаясь сбросить упряжку, и в большом коридорном зеркале, купленном ими, супругами Чекедовыми, а не выкинутом сюда их родней, как все остальное, поймал свой остервенелый оскал. Зубы редкие, уже желтые. Десны обнажены. Ей-богу, словно у старого мерина. Сказал запинаясь, как всегда в минуты ссор с ней: