Дело взято из архива

Часть II

Человек познает себя до конца

…Он шагал крупным размашистым шагом. Снег, выпавший прошлой ночью, прикрыл желтый покров из листьев. Ночь была довольно светлой, и Баров легко ориентировался на местности. Четыре часа назад, едва стемнело, Алексей добрался до деревни Любяны. Он осторожно прошел мимо избы Даши Комаровой: в окнах было темно, траурно висели на окнах черные занавески, которые, наверно, не снимались с похорон Даши. Возле избы старосты Волчка он остановился и прислушался. Где-то на краю деревни тявкнула собака и сразу же смолкла, видимо догадавшись, что она одна осталась на всю деревню. Алексей вошел во двор и поднялся на крыльцо, чуть помедлив, толкнул дверь ногой. Она оказалась запертой. Он громко забарабанил в нее кулаком.

— Кто это? — испуганно спросил сиплый голос.

— Гестапо! Открывай, живо!

За дверью завозились, зашаркали. Загремел засов. Баров толкнул дверь и автоматом уперся в грудь Волчка.

— Иди в комнату, паразит.

Волчок затрясся и замычал что-то нечленораздельное. Алексей подтолкнул его и вошел следом. Там, посреди комнаты, в белой ночной рубахе глыбой стояла Волчиха.

— Время пришло рассчитаться за предательство! — сурово сказал Баров. — Такую душу загубил, гнида поганая! Кто убил Дашу Комарову?

— Я-я-я… — тянул, заикаясь, староста, — не уббивал!

— Кто? Я тебя спрашиваю! Говори! — крикнул Баров и тряхнул Волчка за воротник рубахи.

— Офицер из гестапо. — Ноги Волчка подкосились, и он сел на пол. — Лапин его фамилия. А второй — Фунт. Иосиф Фунт.

— Ты вызвал гестаповцев? Ну! — зло пнул он сапогом Волчка.

— Она лошадь отняла у меня! — запричитал староста. — Лошадь моя!

Алексей поднял автомат.

— Это тебе за Дашу, гад ползучий! — и нажал на спусковой крючок. Автомат рыкнул, блеснуло синеватое пламя. Волчок ткнулся головой в ноги. Краем глаза Баров заметил, как белая глыба качнулась ему за спину и взмахнула чем-то блестящим. Алексей выстрелил, и Волчиха с глухим вздохом опустилась на пол, звякнул о доски нож.

— Звери, звери, вот зверюги! — зло сплюнул Баров, перешагивая через порог.

Алексей нарушил приказ Русакова, но совсем не испытывал угрызений совести. Наоборот, в душе его поселилось спокойствие: он отомстил за Дашу! Командир дал ему задание побывать в городе и встретиться с Афанасием Ивановичем, который нащупал еще одну подпольную группу и хотел с нею связаться.

— Идешь прямо в город, никаких других дел! — приказал Геннадии Иванович, словно угадывая, что Баров замыслил что-то свое.

Накануне Алексей разговаривал с Васей Комаровым и пообещал ему при первом же удобном случае разделаться с Волчком. Вася бы и сам рассчитался с предателем, но он лежал в партизанском госпитале с перебитыми ногами.

От командира Баров вышел с мыслью, что в Любяны он завернет на обратном пути, но возле землянки-госпиталя увидел Васю. Тот стоял, опираясь на костыли, и глядел на Барова тоскливыми глазами. Алексей не выдержал, он почувствовал себя чем-то виноватым перед Васей.

— Сегодня свершится суд! — вдруг жестко сказал он, понимая, что уже нарушил приказ Русакова.

— К маме зайдешь?

— Нет! Времени в обрез. Но в Любяны заскочу.

Теперь Алексей спешил наверстать потерянное время. Он торопливо шагал, подминая огромными сапогами снег. Сегодня он надел их в первый раз, но они удобно облегали ногу. Это Сергей Черкез в одной из вылазок снял сапожищи с убитого немецкого офицера.

— Еле нашел на твою лапищу. Жидкие немчики пошли, что бабы, малюсенькую обувку носят. Мы их на мосту прихватили, дай-то бог каждый раз так! Я всех гансиков перещупал в потемках, хотел тебе подарочек сделать, — со смехом и шутками рассказывал разведчик. — Носи на здоровье, они почти новые.

К городу Баров подошел точно в намеченном месте. Перемахнул забор крайнего дома и через открытую калитку вышел на улицу, где жил дядя Афанасий. Здесь он постоял минуту, прислушиваясь, и осторожно двинулся дальше.

В окне у дяди Афанасия, несмотря на поздний час, горел свет. Шторка висела прямым квадратом. Это был условный сигнал: «Все спокойно». Если бы она была собрана внизу треугольником, Алексей тут же бы повернул обратно — значит, сигнал тревоги. Но на окне белел квадрат — все спокойно! Баров вошел в калитку, осторожно прикрыл ее, задвинул деревянную щеколду, подошел к окну и прислушался. Легкий стук молоточка доносился из комнаты — Афанасий Иванович сапожничал.

«Работает старик!» — с радостью подумал Баров. Он тихонько стукнул в окно два раза и после паузы еще раз, как было условлено. Стук молотка прекратился.

— Дядя Афанасий! — позвал Алексей, прижав лоб к окну.

И вдруг сильный удар изнутри вышиб стекло. Оно разлетелось на мелкие кусочки, обдав лицо Барова стеклянными брызгами.

— Беги, Ленька! — отчаянным голосом крикнул дядя Афанасий. — Беги! Немцы…

Автоматная очередь докончила фразу. Алексей рванулся в глубь двора и завилял между раскидистыми, голыми яблонями — гордости Афанасия Ивановича, которые он сам вырастил. Баров перемахнул через низкую изгородь и очутился в соседнем дворе, встал, прижавшись к углу сарая. Сзади неслись крики, выстрелы, пули попискивали над головой. Баров хотел выскочить на улицу, оттуда до леса — рукой подать, как вдруг страшный удар по голове свалил его с ног. Алексей потерял сознание.

Пришел Баров в себя в каком-то незнакомом месте. Над ним стояли два полицая.

— Ну что, напартизанил, поганое племя! — прошипел один из них. Баров попытался подняться и дернул связанными ногами.

— Лежи, лежи, теперь уж недолго осталось. Не простынешь, на том свете чахоткой не хворают, — засмеялся полицай и отошел в сторону.

«Что же произошло в комнате?» — пытался сообразить Алексей. Ему вспомнились автоматная очередь и последние слова дяди Афанасия. Старик пошел на смерть, чтобы предупредить его, а он… эх!

Смерти Алексей не боялся, но ему сделалось страшно при мысли о том, что на явку может пойти Гриша Муравьев и тоже попадет в засаду. Баров простонал от злости и досады. И тут же над ним склонился полицай. С хитровато-скорбным выражением лица он поглядел на Барова.

— Эй ты, большевичок! Лежи смирна, не то долбану разок — и богу душу отдашь! — Полицай погрозил Алексею винтовкой. — Степан, идем греться, — позвал он второго. — Никуды не денется… Тут полежит, не околеет.

Но они не успели уйти, возле ворот послышались голоса. К Барову подошел белобрысый в эсэсовской форме и, резко толкнув сапогом в бок, приказал кому-то:

— Доставить в гестапо, будем беседовать.

Барова бросили в кузов машины, и вскоре она остановилась у ворот гестапо. Ему развязали ноги и руки и ввели в кабинет, где за столом важно восседал Мишка-палач. Он встал, подошел к Алексею, заглянул ему в лицо и спросил:

— У кого был в отряде?

— А я не был в отряде, — ответил Баров, наслаждаясь идущим от печки теплом.

— Чем же тебя кормили, что такой вырос? — с завистью потрогал Лапин свинцовые мускулы Барова. — Тебя на две части можно разрезать — таких, как я, будет два. — Он отошел к столу. — Значит, говорить не будешь, да? — задал он вопрос.

— О чем?

— Про твои бандитские дела! Как ты людей убивал!

— Чепуха это, господин начальник, никакой я не бандит.

— А это чье? — положил перед собой Лапин автомат Алексея.

— Наверно, мой. Зверья боялся, вот и имел.

— Ваньку валяешь! — разозлился Лапин. — Я тебе покажу, что такое зверье, тошно будет.

Вошел начальник оперативной группы, оберштурмфюрер СС Карл Зук. Он с любопытством, словно перед ним был не человек, а диковинное животное, осмотрел Барова и сказал Фунту, стоявшему у двери:

— Переведите ему: если хочет жить, то пусть забудет слово «не знаю». Здесь гестапо, а не балаган, и отсюда не уходят живыми.

— Не старайтесь меня запугать, я знаю, с кем имею дело. Больше того, что вам уже известно, мне нечего сказать.