Пирамида

Нейтрино и антинейтрино отличаются только спиральностью, это, в общем-то, было не так уж много, но мы решили тогда как следует заняться этой неточностью и попытаться выяснить, как она скажется на окончательном результате. Если бы такая проблема встала перед нами год или два спустя, мы бы сразу поняли, что заниматься этим безнадежно, — опыт подсказал бы нам, что нейтринная нетождественность не внесет существенной поправки в окончательный результат. Но тогда нам и в голову не пришло усомниться в необходимости такой проверки, и мы рьяно взялись за работу.

Это была уже настоящая физика, а не те школярские упражнения, которыми мы занимались раньше. Мы забросили все занятия и сидели только над этим уравнением, спотыкаясь на каждом шагу, поминутно обращаясь к книгам и справочникам. Только через два месяца мы увидели, что проработали впустую. Это здорово обескуражило нас. Мы изрядно приуныли тогда, но скоро Ольф обнаружил одну вещь, которую мы не заметили в пылу работы: Икобуки использовал не только гипотезу Майораны, но и одно из следствий ее, которое неизбежно приводило к довольно-таки существенным результатам, — при некоторых условиях, не противоречащих предпосылкам Икобуки, должен нарушаться закон сохранения комбинированной четности. Это опять-таки не было ошибкой Икобуки — гипотеза о сохранении комбинированной четности была выдвинута Ли, Янгом и Ландау в пятьдесят седьмом году, а свою статью Икобуки опубликовал в пятьдесят пятом.

Мы опять взялись за работу, пока снова не зашли в тупик.

И сейчас я внимательно проверял все выкладки и опять ничего не мог найти… Все было правильно.

Было в этом что-то загадочное, почти мистическое. Ведь уравнение Икобуки послужило нам только толчком, мы давно уже отошли от всего, что было в его работе, наши результаты не имели ничего общего с его результатами, и вдруг выяснилось, что и наши уравнения тоже противоречат закону сохранения комбинированной четности! Было над чем задуматься…

Я невольно улыбнулся, наткнувшись на два четверостишия, и вспомнил, как они были написаны. Было это в те дни, когда мы бились над очередной загадкой и у нас ничего не получалось, мы сидели злые как бобики и огрызались друг на друга. И однажды Ольфа как будто осенило. Он схватил лист бумаги, сел на диван и стал быстро что-то писать. Мы с Витькой вытянули шеи и с надеждой уставились на него. Вид у Ольфа был страшно довольный, и мы подумали, что ему наконец-то удалось найти какое-то решение. Ольф кончил писать и стал перечитывать. Лицо его прямо-таки лоснилось от удовольствия.

— Получилось? — не выдержал Витька.

— Угу, — промурлыкал Ольф. — У меня да не получится. Не было еще такого.

Витька выхватил листок у него из рук. Ольф подмигнул мне и потер ладони. Витька стал читать — и вдруг отшвырнул листок и выругался.

— Смотри, — сказал он мне, — что этот болван нацарапал.

Я взял листок и прочел:

Я засмеялся. Витька с удивлением посмотрел на меня и в сердцах сплюнул:

— Тьфу, шизофреники…

— Дитя мое, — наставительно сказал Ольф, — тебе явно не хватает чувства юмора, красоты и гармонии. Ты совершенно напрасно так пренебрежительно отнесся к моему шедевру. — Он взял у меня листок и бережно разгладил. — Ты забыл старое мудрое изречение — гони природу в дверь, она влетит в окно. Если природа нашей теории не желает выражаться в гениальных уравнениях, она выразилась в этих четырежды гениальных строчках. Разве ты не видишь, что эти стихи с изумительной точностью воспроизводят суть не только нашей работы, но и всей теории элементарных частиц? Разве в этой теории меньше бессмысленного, чем в моих строчках? Ты ничего не понимаешь ни в науке, ни в искусстве. Да эти стихи, если хочешь знать, надо положить на музыку, сделать официальным гимном и исполнять перед началом заседаний Ученого совета! И это будет!

Ольф взял гитару и стал подбирать аккомпанемент. Потом он не раз исполнял свой «шедевр», а Витька бесился и грозился проломить Ольфу голову…

Я сидел, не замечая времени, и очнулся от вопроса Алины:

— Кайданов, что у вас?

— Я не сделал графики.

— Покажите.

Я показал ей свои записи. Алина стала бегло просматривать их и, кажется, думала о чем угодно, только не о моей задаче. Она даже не стала сверять мои цифры с записями в своей тетради, расписалась и сказала:

— Графики покажете потом.

— Хорошо, — сказал я, даже не обрадовавшись тому, что она не заметила моей халтуры.

Пожалуй, на физфаке ни о ком не рассказывали столько потрясающих легенд и анекдотов, как об Ольге. Если собрать все россказни и разделить их на две группы по принципу «черное — белое», то получилось бы вот что. Из рассказов «черной» группы, а таких было большинство, следовало, что Иванова — человек совсем никудышный, без царя в голове, несусветный лодырь и скандалистка, она может мимоходом, без всякого повода оскорбить любого, кто не пришелся ей по вкусу, она у всех занимает деньги и никогда не отдает их, а у родителей шикарная квартира и дача… Из рассказов же «белой» группы всякий непредубежденный человек наверняка заключил бы, что Ольга — человек талантливый и оригинальный, бесконечно добрый и отзывчивый, по-настоящему красивый и вообще — человек что надо.

Для Ольфа и Дмитрия Ольга была человеком что надо.

Они в один год поступили в университет, но учились в разных группах и до второго курса не были по-настоящему знакомы. Ольф и Дмитрий немало слышали о ней, видели ее картины и рисунки, были как-то вместе в одной компании, здоровались, встречаясь в коридорах, но дальше дело не шло, хотя Ольф как-то и выразился, что неплохо было бы познакомиться с этим феноменом поближе.

«Феномен» однажды сам явился к ним в первом часу ночи.

Она заявилась и сказала:

— Привет, мальчики. Вы еще не собираетесь спать?

— Да вроде нет, — растерянно сказал Дмитрий.

— Тогда я с вами немного поболтаю.

Сейчас Ольф уже не мог вспомнить, о чем они говорили тогда. Вероятно, о живописи, хотя Ольга могла говорить о чем угодно, и говорить интересно. Но по-настоящему с увлечением она могла говорить только о живописи. Вероятно, Ольга знала все обо всех художниках, когда-либо живших на свете, потому что, сколько бы она ни рассказывала о них, оставалось впечатление, что она говорит новое и неизвестное. А потом Ольга сказала:

— Слушайте, ребята, я вдрызг разругалась со своими предками. Ничего, если я у вас переночую?

— Ну конечно, — сказал Ольф.

Ольга посмотрела на него и объяснила:

— Удобнее было бы, конечно, пойти к девчонкам, но не хочется будить их. Да, откровенно говоря, я терпеть не могу этих девчонок так же, как и они меня…

Это верно, девчонки не любили ее. Да и не только девчонки. Зато те немногие, с кем она по-настоящему была дружна, платили ей самоотверженной преданностью и готовы были для нее на все. Такими друзьями скоро стали для нее Ольф и Дмитрий.

Но это было потом, а в тот вечер они чувствовали себя не очень естественно.

Они хотели постелить ей на диване, но Ольга запротестовала:

— Нет, я уж лучше на полу лягу. Терпеть не могу все эти диваны и кровати, вечно ноги за что-нибудь цепляются. Мне бы одеяло, подушки ваши тоже конфискую, больше ничего не надо…

Утром Ольга быстро оделась, открыла окно и с наслаждением втянула ноздрями воздух.

— Хорош денек сегодня!

А день был обычный — серый, осенний… Ольга, кажется, любой день встречала так, как будто он специально для нее создан. По утрам она выглядела гораздо лучше, чем днем, и обычно сизоватый цвет лица был почти незаметен, и она казалась красивой. Совсем другое бывало по вечерам, и тогда никому в голову не пришло бы назвать ее красивой. А Ольга действительно была красива — четкие, отточенные черты лица, великолепные густые волосы, большие темные глаза и тонкие, словно нарисованные, брови.