Мой знакомый учитель

Усики тот носил уже и тогда, левая бровь чуть рассечена, шрамик заметен и сейчас. Жаль, поздно спохватился, а то бы можно было спросить, завязать разговор…

Весь остаток дня эта встреча никак не забывалась. Нет-нет да отвлекал от всех дел надоедливый вопрос: «Кто же это, интересно, был? В госпитале вместе лечились? А может, кто из кыштымских, там ведь я многих знал, только позабылись? По-годи, погоди! А не старшина ли это? Тот, который забрал меня от тетки Марфы? Нет. У того усы пшеничные вразлет, а у этого — черные с рыжинкой».

Случается ведь такое в самом деле. Навязнет на зуб какое-нибудь знакомое слово, и ты помимо воли своей твердишь его: обедать спешишь — твердишь, идешь куда-нибудь — твердишь, засыпаешь тоже с ним, и никак не можешь выкинуть из головы.

Домой вернулся поздно, но Лена еще не спала, проверяла школьные тетради. На столе горбились две стопки: та, что поменьше, еще ждала своей очереди. Владимир Андреевич подошел к жене, обнял ее худенькие плечи и сказал:

— Устрой перерыв. Может, помочь тебе?

— Нет, я скоро закончу.

— Знаешь, сегодня у меня была встреча… — и он рассказал ей про Пестунов. Этот рассказ произвел на нее неожиданное впечатление. Она проговорила озабоченно:

— Можно подумать, что ты завидуешь, Володя.

— Почему завидую? — пожал плечами Владимир Андреевич. — Ведь счастье-то у них настоящее.

— А у тебя? Нет, в зимние каникулы обязательно поезжай в дом отдыха. Ты летом как следует не отдохнул, поезжай зимой.

— Ох, Ленка, Ленка… — замотал головой Владимир Андреевич, улыбаясь. — Все ты перевернула. Я тебе про Фому, а ты про Ерему. Они молодые, понимаешь?

— Я лучше знаю, что тебе надо. Глаза-то у тебя ввалились, щеки подтянуло. Что, я не вижу?

— Ладно, хватит об этом. Ужинала?

Она кивнула головой.

— Ничего, со мной еще поужинаешь.

Любила Лена поздние ужины с мужем. За окном шуршит в темной ночи ветер. На стене бодро чакают часы. В другой комнате спокойно спит Танюшка.

А они вдвоем. И будто во всем мире никого — только они вдвоем. Больше молчат — ведь не всегда разговор лучше молчания! Иногда Владимир Андреевич рассказывает ей что-нибудь, иногда она. Порой вспоминают студенческие годы, своих общих друзей-приятелей. И никогда в такие часы они не касаются обыденных хлопотливых дел. Есть на то другое время. Вспомнив про тетради, поспешила в комнату. Владимир Андреевич, примостившись сбоку, чтобы не мешать жене, записал в дневник:

6. Сближение

На последнем уроке по расписанию должна быть география, но Анна Львовна попросила Глазкова:

— Миленький Владимир Андреевич! Вот так до зарезу, нужно уйти. Что хотите обо мне думайте, а выручайте. «Узурпатор» и слышать ничего не хочет, я же погибаю. Ну, миленький, ну, добренький!

Он засмеялся и согласился ее заменить. Когда пришел в класс, ученики уже собрались уходить: они не ждали его. Женька Волобуев разочарованно свистнул:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А сказали, географии не будет.

— Правильно. Будет литература. — Владимир Андреевич подождал, когда все рассядутся по партам и смолкнут, и начал урок. Объяснял им новый материал.

Перед самым звонком Настенька спросила:

— Владимир Андреевич, вы с писателями встречались?

Глазков улыбнулся и ответил:

— Было.

— С кем? — класс затих, хотя многие уже сложили книжки — пора домой.

В первые месяцы войны видел Симонова и Суркова, в госпитале часто бывали у бойцов армянские писатели. Так он и сказал ученикам. После паузы добавил:

— А еще Александра Фадеева видел.

Кто-то попросил рассказать о Фадееве.

— Я-то ничего, — отозвался Глазков, — отосплюсь. А вам на работу с утра.

— Мы привычные, — сказал Юра. — Не проспим.

Остались Женька Волобуев, Настенька, Юра Семенов и еще человека три.

…Однажды Глазкову позвонил хороший приятель и сообщил, что вечером в отделении Союза писателей будет Фадеев. Владимир Андреевич работал тогда в обычной дневной школе, и вечер у него был свободен, Фадеев в то время жил в Челябинске, на Смолинских дачах, и писал новый роман о металлургах. На встрече с челябинскими писателями он читал главу из «Черной металлургии», как он сам выразился, «свеженькую, еще горяченькую, прямо из-под пера». Фадеев заразительно смеялся и походил на стройного юношу, только рано поседевшего.

Вот об этом и рассказал сейчас Владимир Андреевич. Потом заговорили о поэзии. Кто-то спросил Владимира Андреевича, любит ли он стихи. Конечно, любит. Кто же их не любит.

— А Есенина? — сверкнул очками Волобуев.

— Есенина знаю наизусть.

— Почитайте! — попросила Настенька.

Читал вполголоса, стараясь не декламировать, а как бы размышлять стихами вслух.

— Хорошо-то как! — изумленно прошептала Настенька. — А я и не знала!

Юра будто не слышал ее горячего шепота, хотя она говорила на ухо именно ему. Стихи сливались с дивной музыкой, рожденной в сердце, и это было непередаваемо хорошо. Волобуев подмигнул Настеньке, кивнул головой на Юру: мол, смотри, опять брата твоего потянуло на лирику. Она только нахмурилась, повела сердитыми глазами, и он сделал невинное лицо. Зато, когда Владимир Андреевич кончил, Женька ни с того ни с сего брякнул:

— Юра у нас тоже стихи пишет.

Юра зло посмотрел на него: и что за слабый язык у человека, обязательно сболтнет невпопад. Но Владимир Андреевич не заметил смущения Семенова.

— Дело стоящее! — улыбнулся он. — Только поэзия, как я ее понимаю, это такая невеста, которой надо отдавать все или же вовсе не заглядываться на нее.

Женька снова не сдержался.

— У Юрки способности.

— Знаешь, брось, — рассердился Юра, — нет, в самом деле, ты всегда вот так…

Наступила неловкая пауза, которую нарушила Настенька. Она подняла на Глазкова свои доверчивые васильковые глаза и спросила:

— Владимир Андреевич, а вы писали стихи?

— Было дело, — с улыбкой признался он, — когда учился в школе. Но поэзия — не моя невеста.

— Вы хотели стать учителем, да?

— Нет, — покачал головой Глазков. — Учителем я стал случайно.

— Случайностей не бывает, — с ученым видом изрек Женька Волобуев, который всегда старался быть умнее всех. — Случайность — это оправдание для неудачников.

Владимир Андреевич сразу посерьезнел, между бровями легла складка — признак недовольства. Он недружелюбно взглянул на Волобуева, но это недружелюбие вспыхнуло и погасло мгновенно, пожалуй, никто и не заметил его, кроме разве Юры Семенова. Юра уловил это мгновение, и еще больше рассердился на своего болтливого дружка, осадил:

— Ты бы лучше помолчал.

— А что? — взъерепенился Женька. — Не так? Неправду, что ли, сказал?

— Ладно, ладно, — поспешил разрушить их перебранку Владимир Андреевич, и обратился к Волобуеву:

— Ты прав. Я типичный неудачник.

Ученики выжидательно смотрели на учителя. Настенька — с милым недоверием: чего это Владимир Андреевич наговаривает на себя? Женька — с довольной ухмылкой: мол, я все знаю и все вижу… Юра — с пониманием: он интуитивно чувствовал, что характер Владимира Андреевича сложнее, чем мог показаться при первом знакомстве. Остальные ребята смотрели на учителя с любопытством. Примолкли. Глазков сказал: