Мой знакомый учитель

— У меня достаточно накопилось причин, чтобы поставить вопрос о вашем поведении на педсовете, — тихо начал Владимир Андреевич, — но я не буду о них говорить. Мы с вами люди взрослые, и думаю, что разберемся без вмешательства директора. Только я не могу понять одного. Неужели среди вас не нашлось такого человека, который бы спросил сам себя, спросил своего товарища: друзья, что мы делаем и ради чего это делаем? Вот, — Владимир Андреевич потряс классным журналом, — за два месяца десять двоек по литературе. Рекорд! Позорный рекорд! И по другим предметам картина такая же. В чем дело? Вы же сознательные люди, вы же пришли сюда набираться знаний, и вас, по-моему, никто сюда не гнал. А ведете себя так, что мне за вас стыдно. Да, стыдно. И вот мой вам товарищеский совет: пока еще не поздно, кончайте эту игру. Вы и так уже упустили много. Не тратьте время на глупости. Кажется, вы, Семенов, что-то хотите сказать? Не согласны?

Юра Семенов, тоже каменщик, как и Липец, по многолетней армейской привычке хотел было вскочить и отрапортовать:

«Так точно, согласен!» — но, видно, вспомнил, что в армии не служит уже третий месяц, краснея, ответил:

— Все правильно, Владимир Андреевич.

— Приятно слышать. Что же касается танцев, то можете, Липец, танцевать сколько вам угодно, в этом преграды я вам не чиню. Но уж коль вы пришли в класс и сели за парту, то будьте добры вести себя как подобает. А не будете, призовем к порядку.

Владимиру Андреевичу хотелось еще добавить: «Целые здоровые ноги — это, конечно, счастье. Но я потерял ногу в бою, в жестоком бою, чтобы ты, Борис Липец, мог сегодня спокойно работать и учиться».

За дверью прозвенел звонок на перемену, Глазков не слышал его. Он опустился на стул, снял трость со стола и с минуту сидел неподвижно, собираясь с силами. Почему-то навалилась усталость. Никто из учащихся не двинулся с места.

Домой Владимир Андреевич вернулся поздно. Лена в ванне стирала белье, а Танюшка спала. Дочурка второй день перемогалась, и сегодня не повели ее в детский сад. Вызывали врача, и Владимир Андреевич первым долгом спросил жену:

— Был?

Лена отложила стиральную доску, выпрямилась. Руки у нее были мокрые, а прядки волос упали на лоб и мешали глазам. Лена убрала их локтем. Устала: это было видно по ее голубым глазам, по тяжелой складке у рта, по замедленным тяжеловатым движениям, и теплая волна жалости захлестнула его. Ему хотелось взять ее натруженные руки, побелевшие от стирки, прижать к своим щекам и сказать что-нибудь ласковое, доброе-доброе, чтоб скрасить ее усталость. Эта нежность, родившаяся кстати, начисто смыла горькое раздражение, и Владимиру Андреевичу случай в классе уже не казался таким оскорбительным. Наоборот, был даже доволен, что наконец высказал ученикам все, что думал, и они его слушали внимательно, кажется, в первый раз.

— Ну, что он сказал? — спросил Владимир Андреевич, приближаясь к Лене. — Серьезное что-нибудь?

— Ангина.

— Пустяки, — облегченно вздохнул он. — Кончай свою фабрику. Завтра достираешь.

— Тут и осталось-то…

— Ничего, никуда не денется.

Он ее уговорил, и они сели ужинать вместе.

— Тебе два письма, от тетки и еще откуда-то. На твоем столе, — вдруг вспомнила Лена.

Квартира у Глазкова двухкомнатная. В маленькой устроили спальню, а большая служила чем-то вроде гостиной. От второй Владимир Андреевич отхватил себе маленький кусочек у самого окна, отгородил ширмой и поставил письменный стол. С тех пор отгороженный уголок получил громкое название: «Папин кабинет». В этом кабинете занималась и Лена, потому что в большой комнате должен был быть всегда порядок. Круглый стол, застланный скатертью с махровыми кистями, являлся своего рода украшением. Посередине высилась изящная фарфоровая статуэтка балерины, и покидала она это видное место лишь во время праздничных обедов.

Лена занялась уборкой в ванне, а Владимир Андреевич, поужинав, ушел к себе в кабинет, зажег настольную лампу-грибок и взял письма. Первое было от тетки. Она писала:

Писала плохо, каракулями.

Варя — дочь Василины. Она окончила театральное училище и получила назначение в Новосибирск. Там в областном театре работает актрисой. Ох, как противилась тетка Василина, как она не хотела, чтоб дочь стала «комедианткой»! А сейчас ничего, даже как бы довольна. Года два назад Варя снималась в кино. Фильм этот показывали в Кыштыме, и тетка ходила на него каждый день и водила с собой своих соседок.

Второе письмо было от пионеров той деревни, где в войну Глазкова скрывала от немцев тетка Марфа. Вот что писали пионеры:

Владимир Андреевич откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Много лет назад отгремела война, отдымили пожарища. Отстроились заново выжженные села, из руин, как в сказке, встали светлые белокаменные города, острые плуги запахали рвы и окопы. Пришло в жизнь новое поколение — жизнерадостное, красивое, устремленное вперед. Оно заполнило аудитории институтов, встало у станков, село за штурвалы, заняло место в солдатском строю. Уже взмыли в голубую высь мощные ракеты. Все обновилось, сбросило с себя старые, износившиеся одежды.

И все-таки нет-нет да где-нибудь аукнется прошлое, схватит за сердце воспоминаниями. А сильнее и памятнее прошлого, чем война, у Глазкова ничего не было, и не только у него, но и у всех его ровесников, у всех, кто наглотался порохового дыма, изнывал в тоске по дому, стонал от ран и от того, что терял друзей. По всей нашей многострадальной земле тут и там высятся островерхие строгие обелиски как памятники минувшего, как благородная дань живых погибшим в боях и умершим от ран. И есть такой памятник на воронежской земле, под которым лежал бы сейчас и он, Владимир Андреевич, если бы не тетка Марфа. Под тем памятником покоятся его боевые друзья… Друзья-товарищи…

Неслышно подошла Лена, положила ему руку на плечо, спросила:

— Ну, что пишут?

Вместо ответа он подал ей письмо пионеров. Она прочла и сказала:

— Надо написать им.

Он согласился.

— Надо.

— Пойдешь спать?

— Нет, Лена, я еще посижу, позанимаюсь, а ты иди, иди.

Когда она ушла, Владимир Андреевич достал дневник и записал:

Владимир Андреевич воткнул ручку в держатель, подперев лоб ладонью левой руки, и задумался.