Избранные произведения в двух томах. Том 2

— Ладно, ты не горячись… — прекратив наконец ходьбу, сказал Черемных. — На горячих и упрямых, знаешь, что возят?

(А кому сказал — Коле Бабушкину или самому себе?)

— Теперь на машинах возят, — на всякий случай заметил Николай.

— Ладно. Давай так… — продолжал Черемных. Он что-то придумал. Изобрел что-то. — Давай так… Ты останешься в Джегоре. На три месяца. Разыщешь по стройкам хороших ребят и сколотишь из них бригаду. Бригаду монтажников. За три месяца мы пустим в ход керамзитовый цех. И первую же партию блоков…

— А…

— Погоди. Первую же партию блоков мы отправим на Пороги. С музыкой! С флагами…

— А…

— Погоди. А до того дня я, как главный инженер завода, обязуюсь регулярно поставлять кирпич на Порожский стройучасток. Бесперебойно. Другим откажу, а Порогам дам. Завтра же утром, нет, сегодня ночью отправлю на Пороги караван. Ну?..

— А я…

— Тебя заложником оставлю, — жестко усмехнулся Черемных.

— Как же это? — Николай недоуменно пожал плечами. — Я ведь на Порожском участке работаю. Да меня прораб Лютоев без соли съест…

— …если кирпич не достанешь, — досказал Черемных.

Верно. Угадал. Ишь цыган.

— А остальных людей где взять? Кто же их с работы отпустит? — не сдавался Коля Бабушкин.

— Отпустят. Райком нажмет. Комсомол поможет… Да ты пойми: ударный объект! От него зависит судьба всех строек, будущее города… — И закончил обыденно: — Монтажникам будем платить аккордно. Не прогадаете.

Николай не мог оправиться от неожиданности… Остаться в Джегоре. На три месяца. Искать людей… Все это было нелегко осмыслить сразу.

Но перед глазами вдруг возникла картина: в смутной ночной мгле, в смутной пелене снегопада появились светящиеся точки. Сперва далекие и тусклые, они приближаются, набухают… Все явственней басовитый рев самосвалов. И вот уже фары надвигаются вплотную, ослепляют, и все окрест чернеет, глохнет… Идут восьмитонные ЯАЗы, груженные кирпичом. И, сворачивая с тракта, ощупывают фарами заметенный «ус»… На Пороги.

За то, чтобы это было явью, Коля Бабушкин сейчас все бы отдал. А от него всего-то и требуется: его руки. Когда же он их жалел?..

— Ну как — по рукам? — весело спросил Черемных.

Цыган и есть.

Стук в дверь.

— Войдите, — разрешил Черемных.

И вошла она. Ирина.

Она вошла и замерла, увидев Колю Бабушкина. Черемных оглянулся на дверь, да так и остался с протянутой к Николаю рукой. А Николай встал с кресла и в растерянности посмотрел на Черемныха…

— Добрый вечер, — тихо сказала она.

— Добрый вечер, — очнувшись, сказал Черемных.

— Добрый вечер, — буркнул Николай.

Она все еще на него смотрела, на Колю Бабушкина: «Вот так встреча!.. Вот кого не чаяла здесь застать… Но такой уж, видно, порядок заведен на свете: две встречи за день — третьей не миновать. Таков порядок… А лучше бы тебя здесь не было».

Черемных смотрел на Ирину Ильину: «Ты пришла?.. Да, ведь ты должна была прийти, я не забыл об этом — я ждал… Но мы с этим парнем так увлеклись одним серьезным разговором, так мы с ним крепко поспорили, что я потерял счет времени и даже не подозревал, что ты уже сейчас придешь… Извини, пожалуйста».

А Коля Бабушкин смотрел на главного инженера: «Это, что ли, к тебе? Она к тебе пришла? По каким таким неотложным делам она сюда заявилась так поздно? Дня ей, видите ли, не хватило… Или она — не по делам? Погоди, погоди… Ты как на нее сегодня смотрел — там, на исполкоме? Из-под бровей, из-под кудрей — нежно эдак… Значит, вот у вас с ней какие дела! Ну, и дела… Да ты что — с ума спятил? Ведь ты старый. Вон у тебя в кудрях-то седые ниточки… А она?»

Она стояла в дверях, прислонясь к дверному косяку. Она была с мороза — вся заиндевелая, как Снегурка. Белые, густые, пушистые, хрупкие ресницы, а меж ресниц — будто речная вода в январской купели — влажные темно-серые глаза. Щеки раскалены стужей и тоже заиндевели сплошь. И на верхней губе — белые усики, которых иначе не заметишь. Из-под вязаной шапочки выбились короткие, спекшиеся от инея пряди. На вороте белой шубки — застывшее дыхание…

Она стояла, прислонясь к дверному косяку, — сомлевшая от внезапного тепла Снегурка, и все не таял иней на ее ресницах, бровях, щеках.

Николаю почему-то вдруг захотелось подойти и горячими ладонями отереть изморозь с ее лица, коснуться горячими ладонями ее холодных онемелых щек…

Черемных двинулся к двери, подошел, наклонился — она подняла к нему глаза — и ладонью бережно так, осторожно отер иней с ее лица, с ее ресниц, бровей, щек.

Потом он расстегнул мохнатую пуговицу ее шубки, снял эту шубку и повесил на крюк меж своей плечистой кожанкой и оленьей курткой Николая. Как раз посередке.

— Что сказал Лызлов? — спросила она.

— Он сказал: «Действуйте». Проект одобрил… Будем перестраивать цех.

Черемных произнес эти слова с нарочитой небрежностью, будто хотел подчеркнуть, что иначе и быть не могло, что он и не предполагал иного поворота событий. Но не выдержал: улыбнулся широко, торжествующе, оскалив молодые зубы. И взъерошил пятерней свои цыганские кудри.

Она тоже не смогла спрятать улыбки, а может быть, и не хотела: улыбнулась ликующе.

Они с улыбками смотрели друг на друга — соратники. Дескать, вот мы какие. Ты, да я, да мы с тобой.

Ты да я… Да мы с тобой…

— Ирина… — Черемных встрепенулся. — Познакомься. Это Николай Бабушкин. Вот кто будет перестраивать цех. Он возглавит бригаду монтажников…

— Мы знакомы… немножко, — сказала она. И добавила: — Очень рада.

Ах, ты все-таки рада? А то Николай предположил, что не рада. Он уж, по чести говоря, думал сматываться отсюда. Он уж намеревался встать и — счастливо оставаться… Но если ты очень рада — тогда другое дело. Тогда можно еще посидеть. Торопиться-то некуда.

Николай поудобней уселся в кресле.

Ирина отошла к этажерке, наугад взяла с полки книгу в синем переплете. Раскрыла ее, перелистала несколько страниц. И, украдкой зевнув, поставила книгу обратно — вверх ногами.

Черемных склонился над радиокомбайном, нажал клавиш. Сизый свет затрепетал на экране телевизора. Сверху вниз пробежали мутные полосы. Справа налево прошагали четкие зигзаги. Сизый свет…

— Выходной у них, — догадался Черемных.

Ткнул другой клавиш. Травяной, весенней зеленью налился глазок индикатора. Скользнула по шкале струнка. Приемник сердито забормотал, забубнил не по-нашему. Тонкий женский голос пронзил это бормотанье…

— Завтра у нефтяников концерт, — сказала Ирина.

— Да, я видел афишу. — Черемных обернулся к ней. — Пойдем?

— Не знаю… — пожала плечами Ирина. — Я слышала эту певицу лет десять назад, еще в детстве. А потом она не выступала в Москве. Я даже думала, что она умерла… И вот — афиша. В Джегоре.

Коля Бабушкин тоже видел сегодня эту афишу про концерт московской певицы. «Народная артистка», — было там указано крупными буквами. И еще более крупными буквами — фамилия. Только он фамилию не запомнил: какая-то очень трудная фамилия.

— Не знаю… — повторила Ирина. — Да и билетов, наверное, уже не достать.

— Я могу достать, — вызвался Коля Бабушкин. — Достану три билета.

Он слыхал, что депутатам даны привилегии насчет билетов.

Черемных вздернул брови и как-то странно посмотрел на него. Должно быть, он не поверил, что Коля Бабушкин может достать три билета на концерт.

А Ирина Ильина тоже на него посмотрела и вдруг рассмеялась. Ни с того ни с сего. Будто ей смешинка в рот попала… Но смеялась она не обидно. И смотрела не обидно. С ласковым удивлением, с веселой нежностью смотрела она на Колю Бабушкина, и глаза ее повлажнели, заискрились.

Смех усилился, загромыхал, взорвался: это в радиоприемнике хохотали какие-то люди, очень много людей, — им, наверное, что-то смешное показывали.

А вообще бывают и такие люди, что им палец покажи — смеются…

Черемных переключил волну, и музыка, размеренная, как волны, заплескалась, поплыла. Волна — и всплеск, волна — и всплеск. Короткая пауза, яростный вздох — и долгий задумчивый выдох. И нисходящая поступь басовых струн…