Избранные произведения в двух томах. Том 2

И хорошо, что успели они попрощаться.

Потому что потом, на пристани, им уже подойти друг к дружке нельзя было. Не то что обняться там либо поцеловаться — нет, даже и руки не пожать.

Слишком много людей собралось в этот час на берегу, все село, ну, в крайности — половина села, женская в особенности. И все с нескрываемым интересом следили за этими росстанями: кто с кем и как будет прощаться.

И на кого при этом обращать сугубое внимание — тоже знали.

Вон пришла Катька Малыгина, с дочкой своей пришла. Встали в сторонке.

А эвон — постоялец ее, длинный такой, начальник над всеми этими, которые здесь работали, — среди своих стоит, а с ним рядом парнишка молоденький, довольно пригожий с лица…

Ну что ж, пока все как положено. Должна, конечно, хозяйка сюда прийти, проводить человека, если он у нее целый год жил да столовался, — иначе невежливо будет. И что дочка с ней — хорошо, всегда положено дочке быть подле своей матери.

И вообще, никто еще никогда не мог себе позволить охулки, сказать, будто в Скудном Материке не умеют встретить да проводить гостя.

Но, само собой, и не видывали тут от века, чтобы чужие люди на прощанье друг дружке на шею кидались, лобызались или пускали слезу — такого тут никогда не бывало, нету и, бог даст, не будет. На то есть закон.

Да что о чужих говорить. Испокон здесь не принято на людях выражать свои чувства — пусть хоть муж и жена, хоть жених и невеста. Все должно быть достойно и чинно, степенно должно быть.

На то — они северяне, коренные печорские жители, поморам прямая родня. Не знавшие ни татар, ни крепости. Не принявшие троеперстия. И пуще всего на свете дорожащие гордостью своей, строгостью.

Стояли на берегу поджарые старухи в суконных черных платках. Стояли женщины, замужние и незамужние, в плюшевых душегрейках и юбках до самых пят. Стояли подружки-девушки, у тех покороче были юбки и попестрее платочки, и хихикали они меж собой неизвестно отчего — так что ж, у них законы другие, ими школа повелевает, там тоже знают, что разрешается, а что нет. И снова вокруг егозила, протискивалась, лезла совсем еще малая ребятня — ну, с них покуда нет спроса…

И все как один наблюдали проводы.

А Иван Еремеев и Катерина Малыгина не смели глаз поднять друг на друга. И стояли раздельно, поодаль.

Митя Девятков, некурящий парень, попросил у Ивана закурить.

Среди собравшихся на берегу провожающих появился вдруг Трофим Малыгин.

Он зашагал, по обыкновению дергаясь и подпрыгивая, к буровикам.

Под мышкой у него была свернутая трубочкой бумага, свиток, грамота какая-то.

Приблизясь, он достал из-под мышки этот сверток и протянул его Ивану.

— Вот, — сказал он, — прошу принять… от имени нашего совхоза.

Грамота и впрямь оказалась грамотой.

«Почетная грамота» — было написано золотыми буквами на гладкой белой бумаге. Еще на ней красовались знамена, и герб, и колосья. А в пустые, лишь черточками обозначенные строчки было вписано синими чернилами: «Буровой бригаде тов. Еремеева И. С. от дирекции и коллектива совхоза «Скудный Материк» — за работу». Печать.

Накануне Трофим Петрович обстоятельно и долго обсуждал этот вопрос с секретарем парторганизации, своим заместителем и даже счетоводом — насчет последних слов. Как написать? «За хорошую работу» — так ведь ничего они тут не нашли, сколько ни старались. «За плохую» — тоже не напишешь, старались ведь люди, просто не повезло им; да за плохую работу и не выдают таких грамот, хоть они, эти грамоты, в раймаге продаются — полтинник штука, чистые, пиши что хочешь, без печати только.

И вот после долгих пересудов и споров, было решено написать просто так: «За работу». Ведь это самое главное — работа.

— Спасибо, — сказал Иван, пожав руку директора. — От всех нас большое спасибо!

Его до сердца проняло и растрогало, что их сочли возможным наградить, не забыли отметить их труд. И для них самих останется память, как они тут работали, в Скудном Материке.

Издалека, еще за километр, еще за излучиной, гикнул пароход.

Провожающие на берегу зашевелились.

А отъезжающие еще раз глянули под ноги и обок себя — на чемоданы, узелки, все ли на месте.

— Вышку-то свою здесь оставляете? — спросил Трофим Малыгин, оглянувшись на железный пик, маячивший вдали, видный отсюда.

— Вышку монтажники разбирать приедут, — объяснил Иван. — Увезут позже.

— А то оставляйте, как-нибудь приспособим… Привыкли уж мы, что она тут стоит. И красиво.

На стрежень выплыл пароход.

Черный дым валил из его трубы.

Они его сразу узнали, буровики, по внешнему виду: это был тот же самый «Грибоедов», который год назад привез их сюда. Вот ведь какие бывают совпадения. Впрочем, много ли их, пассажирских пароходов, ходит по Печоре, от города Печоры до города Нарьян-Мара и обратно, вверх-вниз?..

«Грибоедов», должно быть, торопился, опаздывал, нарушал расписание.

Потому что, едва успев пришвартоваться, он тут же дал гудок отправления.

Иван Еремеев и его бригада, прихватив вещи, гуськом поднялись на дебаркадер, прошли его насквозь. У сходней курносый матросик в бушлате и полосатой тельняшке, выглядывавшей из-под бушлата, проверил у них билеты, пуская по одному.

Прогудел второй гудок.

Иван, приткнув чемодан в ближайший попавшийся ему угол, взбежал на палубу.

Ему пришлось идти до самой кормы, чтобы сбоку, за дебаркадером, увидеть берег и стоящих на берегу людей.

Отсюда, издали, уже трудно было разобрать, кто где, найти, кого надо.

Но он нашел.

Они стояли рядышком — Катерина и Альбина. Он узнал их. Он даже с такого расстояния снова заметил, как они несхожи — мать и дочь: одна смуглая, черноволосая, а другая белобрыса и лицом бела. Но оба эти лица — он даже отсюда видел — были сейчас одинаково каменны. И обе их фигуры были неподвижны.

Рядом с ним кто-то встал, обхватил поручень. Он догадался не оборачиваясь: Митя.

Иван поднял голову. Ему захотелось еще раз взглянуть на село, на Скудный Материк, где он прожил целый год своей жизни, и с которым теперь расставался, и куда он больше никогда не приедет.

Но села не было видно.

Его заслонил матерый берег — высокий, обрывистый, с косыми изгородями и частыми воронками от убранной картошки, с лестницей, взбирающейся изломами прямо в небеса.

А само село спряталось там, за обрывом, за краем.

«Грибоедов» дал третий гудок. Убрали сходни.

— Эй, чалку! — крикнул матросик.

И с пристани ему перекинули конец.

1968