Гранит не плавится

— О чём рассказывать?

— О чём хочешь!.. Кто ты, откуда, где твои родители и почему ты избрал местом ночлега именно мою лодку? Словом, обо всём! — Должно быть, он скучал и был рад случаю немного позабавиться.

Словно по наитию, я без страха спросил:

— Если я расскажу вам всю правду, вы не отдадите меня жандармам?

— А у тебя имеются причины бояться их? — он слегка нахмурил брови.

— Особых причин нет… Но я армянин!

— Армянин?

— Да, господин.

— Интересно, очень интересно! — Он приподнялся, опершись на локоть, и отложил чубук. — Не бойся! Я один из тех турок, которые не одобряют всю эту печальную историю с армянами…

Ободрённый его словами, я рассказал без утайки всё, что случилось со мной. Когда я упомянул, что пять лет учился в здешней французской школе, он обрадовался.

— Вот удача, наконец-то нашёлся собеседник! — воскликнул он и перешёл на французский язык. — Милый мой, мы с женой долго жили в благословенном Париже, я учился в Сорбонне, а она занималась живописью — брала уроки у знаменитых французских художников… Париж, Париж! Сколько счастливых лет мы там провели! — На его бледном лице появилась задумчивая улыбка, глаза погрустнели. — Театры, опера, кабаре, бульвары… Проклятая война — вот почему мы снова очутились в этой дыре!.. Однако мы отвлеклись, рассказывай же, рассказывай!

Я тоже перешёл на французский язык, подробно описал свою пещеру в зарослях орешника, рассказал, как три месяца жил там в полном одиночестве.

— Да!.. Много испытаний выпало на твою долю! — Он взял с низенького столика серебряный колокольчик, позвонил.

Вошла полная пожилая негритянка в белом переднике.

— Попроси ханум!..

Шурша шёлковым платьем, появилась молодая, хрупкая женщина с необыкновенно большими глазами, похожая на принцессу из сказки. Такую красивую женщину я видел впервые…

— Ты спрашивал меня, мой друг? — Голос у неё был тихий, певучий.

— Взгляни на этого мальчика и послушай, как он говорит по-французски!

— По-французски? — Она удивлённо посмотрела на меня.

— Да, дорогая, я потом всё тебе объясню… Нам нужно позаботиться о его судьбе. Дело в том, что он армянин…

— Ты всегда был великодушен!.. Конечно, нужно позаботиться о несчастном мальчике. Я уверена, что никто не осмелится тронуть его пальцем, раз он находится под твоим покровительством.

— Ну, это как сказать!.. За время войны люди утратили чувство гуманности. — Он задумался, потом поднял голову и сказал мне: — Вот что, мой юный друг! До поры до времени не говори никому, и особенно нашей прислуге, что ты армянин. Ты — турок из восточных вилайетов, оккупированных русскими. Скажем, из Трапезунда. Ты очутился в этих краях, спасаясь от русских… Мединэ, ему нужно дать турецкое имя, — посоветуй, пожалуйста!

— Назовём его Нури! Красивое имя, не правда ли? А по-французски пусть он будет Жаком. Помнишь того разбитного гамэна в Париже, который приносил нам по утрам свежие булочки?.. Его звали Жаком!

— Отлично! — Хозяин снова позвонил и приказал негритянке: — Этот мальчик будет жить у нас, его зовут Нури. Запомни, он будет нашим воспитанником, а не слугой. Передай эконому, чтобы его постригли, вымыли, одели. Приготовь ему угловую комнату в нижнем этаже… Иди, мой друг, приведи себя в порядок и приходи ко второму завтраку!

Я молча последовал за негритянкой. Мне не верилось, что всё это происходит наяву, я даже ущипнул себя, чтобы убедиться, не сплю ли я? Но и в этой бочке с мёдом была своя ложка дёгтя… Отныне меня должны были называть турецким именем — Нури. Что-то во мне протестовало против этого… Вы скажете: не такое уж это большое горе!.. Согласен. Но когда носишь имя другой нации ради спасения своей жизни, поневоле начинаешь презирать себя. Поймите меня правильно, я никогда не был фанатиком, националистом, никогда не отличался религиозностью. Церковные обряды исполнялись у нас в посёлке редко, и то по необходимости — когда рождался ребёнок, когда была свадьба или кто-нибудь умирал. В этих случаях приглашали из города священника, он крестил, венчал, отпевал покойника и уезжал обратно. Наше национальное чувство заключалось в том, что мы говорили на родном языке, пели свои песни и твёрдо знали одно: раз мы родились армянами, армянами и умрём! Впрочем, оставим в стороне мои тогдашние переживания, — их может понять только тот, кому пришлось испытать хотя бы частицу того, что испытал я…

После долгого голодного существования жить в этом просторном белом доме, обставленном с восточной роскошью, в обществе воспитанных, образованных людей, гулять в большом парке с вечнозелёными кустами и редкими деревьями было поначалу приятно.

Казалось, всё шло хорошо. Я пользовался полной свободой, брал любые книги из библиотеки, ел за одним столом с хозяевами, домашняя прислуга относилась ко мне почтительно. И всё же я не чувствовал себя счастливым. Часто, лёжа в своей комнате на мягкой постели, под сеткой от москитов, я задумывался над своим положением: кто я в этом доме — нахлебник, просто забава для скучающих хозяев? Лучше было бы выполнять самую тяжёлую работу и знать своё место, чем играть унизительную роль живой игрушки… Но положение у меня было безвыходное, и я терпел. Много читал, часами бродил по парку, а в хорошую погоду брал лодку и уходил в открытое море. Там, далеко от людей, я давал волю своим чувствам и не столько ловил рыбу, сколько думал о своей горькой одинокой судьбе, вспоминал наш дом, родных, товарищей, детство. Ныло сердце, и, чтобы отогнать тоску, я тихонько напевал армянские песни. Ни сытая жизнь, ни хорошее отношение хозяев не приносили душевного успокоения. Белый дом со всей его роскошью превратился для меня в клетку. Сломать же эту клетку и вырваться на свободу я не решался. Так продолжалось до весны…

Однажды вечером Шевкет-бей — так звали молодого господина — позвал меня к себе в кабинет, усадил на тахту и сообщил страшную новость.

— Нури, властям всё известно о тебе, — сказал он. — Только что у меня был начальник городской полиции и потребовал твоей выдачи… Ценой большого бакшиша я добился у него отсрочки на два дня, чтобы иметь возможность решить, как быть дальше. Если тебе небезынтересно знать моё мнение, то скажу: по-моему, для тебя остаётся единственный выход — принять ислам. Ты знаешь, я человек свободомыслящий, и всё же я нахожу, что это даже к лучшему. Пойми, армяне как народ фактически исчезли с лица земли. Может быть, есть ещё кое-какие остатки, но и они в скором времени ассимилируются среди турок. Ты мальчик способный и при желании далеко пойдёшь. Захочешь учиться — учись! В нашем городе есть военное училище, в нём готовят морских офицеров. Достаточно моей записки, чтобы тебя зачислили туда, — подумай. Разумеется, насиловать тебя никто не будет. Не захочешь прислушаться к моим словам, — поступай как знаешь. Тогда… — Шевкет-бей отвёл глаза. — Тогда нам придётся расстаться…

— Благодарю вас за совет, я подумаю, — ответил я, чтобы выиграть время, а в душе поднялась буря… Отказаться от своей нации, предать отца — на это я не пошёл бы ни за какие блага на свете!..

— Как знаешь, — сухо проговорил Шевкет-бей и отпустил меня. Я вышел в сад. Я задыхался от возмущения. Как он мог предложить мне такое?.. Отказаться от своего народа, отречься от отца и матери! Прохаживаясь по апельсиновой роще, я обдумывал своё положение. Твёрдо знал одно: нужно уходить из этого дома, но куда?.. Куда глаза глядят, — решил я наконец и пошёл к себе в комнату взять кое-какие вещи.

Там меня и застала негритянка Фатьма. У этой чёрной женщины было доброе сердце, и она, пожалуй, единственная во всём доме относилась ко мне с искренним сочувствием.

— Зачем собираешь вещи? Или уходишь от нас? — спросила она, не сводя с меня чёрных, похожих на маслины глаз.

Я молчал. Мне не хотелось огорчать добрую женщину.

— Когда человек делится с другим своим горем, оно наполовину становится меньше!.. Скажи, что случилось?

Тихо, чтобы никто не подслушал, я сказал: