Ленинский тупик

Когда Ермакову предоставили слово, он напомнил обо всем этом решительным и вместе с тем недовольным тоном, который, казалось, и сам по себе, помимо слов, говорил о том, что ему, Ермакову, похвальба несвойственна и противна и лишь крайние обстоятельства заставляют его так настойчиво выпячивать заслуги треста.

Председатель исполкома что-то сказал Инякину, быстро пригнувшемуся к нему. Инякин, еще не дослушав, закивал: “Понятно, понятно!” И объявил:

- Есть мнение. Ермакову оставить полдома.

Возглас Инякина, в котором угадывалось удовлетворение, вызвал в памяти Ермакова иной возглас, скорее даже не возглас, а всхлип, и всхлип человека сильного, самолюбивого, пытавшегося скрыть закипавшие в его голосе слезы: “У Ермакова просить комнатенку-.что на могилке посидеть!”

Этот словно бы заново услышанный Ермаконым женский всхлип потянул за собою все пережитое за последние дни, когда распределялись комнаты. И плач беременной такелажницы, и причитания старушки табельщицы, которая вдруг бухнулась посередине кабинета управляющего на колени.

Ермакова точно ожгло. Словно именно это обжигающее дыхание огня за своей спиной заставило его сейчас заговорить - медленно, веским тоном, каким он сообщал лишь о глубоко и всесторонне продуманном:

- Я противник постыдной крохоборческой дележки Дома. Один или даже два подъезда на трест не уменьшат нужды в жилье, лишь внесут раздоры и дезорганизацию. Это не государственный подход к делу…

Ермаковский план был на редкость заманчив. Ермаков предлагал набрать дополнительно рабочих всех специальностей ровно столько, сколько может вместить их новый дом, превращенный в общежитие. В связи с этим резко увеличить тресту годовую программу. Скажем, на десять корпусов. Когда эти десять корпусов через год войдут в строй, два из них отдать строителям, восемь - горсовету. Жители города получат в подарок около ста тысяч квадратных метров жилья. Ни одна живая душа не останется более плесневеть в подвале.

Председатель горсовета стремительно поднялся на ноги.

- Вот это по-государственному! - Голос его был грубее и на октаву ниже ермаковского. - А кадровики твои еще год потерпят. - Не привыкший к многословию, он повернулся к стенографистке, продиктовал: - “Дом отдать Ермакову. Ему же набрать пятьсот новых рабочих. Расселить. Увеличить программу треста Жилстрой номер три на сто тысяч квадратных метров”.- Он оглянулся на Ермакова.-Дельное предложение!

Ермаков выскользнул из кабинета Инякина, не дождавшишись конца совещания. Оглядевшись, нет ли вокруг знакомых, он толкнул стеклянную дверь ресторана “Арагви”, расположенного возле Главмосстроя, набрал номер телефона и приказал немедля отыскать Чумакова. Пусть позвонит по номеру… Ермакову еще не успели принести заказанной им бутылки цинандали, как его позвали к телефону.

Ермаков распоряжался вполголоса, прикрыв рукой телефонную трубку: .

- Посадка на новый пароход должна быть закончена до восьми утра. В восемь - прощальный гудок. Кто опоздает, останется на берегу голосить: “На кого же вы меня, родимые, покинули?!” Грузовики из автобазы не брать. Использовать маршрутные такси, попутные машины, тележки. Короче, энтузиазм народных масс.

Посадка по списку Акопяна, которому я сообщу… не вдаваясь в детали. Все!. Да. Некрасову не звонить. Он тут ни при чем. Мобилизуй на эту ночь всех своих оглоедов.

То, что происходило сырой апрельской ночью в Заречье, походило разве что на срочную, под гул канонады, эвакуацию. На пикапах и пятитонных дизелях, на грохочущих прицепах, на которых перевозят экскаваторы, даже на самосвалах ехали встрепанные счастливые люди, придерживая шкафы, столы, огромные в простынях узлы, в которых было увязано сваленное впопыхах имущество. Если бы Чумаков не предупредил заранее постовых милиционеров, наверняка бы самосвалы и прицепы задержали в дороге.

Детей выносили из легковых такси и ермаковского вездехода спящими. Заснув в подслеповатых, закопченных бараках и сырых подвалах, они просыпались от непривычно яркого, праздничного света в квартирах с белыми-белыми, как молоко, потолками и широкими окнами.

К восьми утра новый дом и в самом деле походил на пароход курортной линии, битком набитый счастливыми людьми, которые еще не вполне уверились, что вырвались наконец в отпуск, к щедрому солнцу и долгожданной поре отдыха.

В девять с минутами в кабинете Ермакова затрезвонил телефон. Ермаков взялся за трубку безбоязненно. Он и подумать не мог о том, что до председателя исполкома горсовета вести доходят с такой поистине космической скоростью. Ермаков держал трубку чуть поодаль от уха, все более и более поодаль. Лицо его постепенно становилось таким, что прорабы, вызванные в кабинет управляющего, начали один за другим неслышно выскальзывать в коридор.

- Есть! Есть! Еду, Степан Степанович!

Ермаков долго надевал реглан, галоши; уходя, позвонил Акопяну. Акопяна дома не оказалось. В трубке прозвучал высокий и чистый голос Огнежки. Ермаков пробасил с веселым отчаянием:

- Офелия, помяни меня в своих святых молитвах…

Председатель исполкома горсовета на приветствие Ермакова не ответил, продолжал писать что-то, не поднимая головы. Наконец ткнул “вечную” ручку в пластмассовую чашечку чернильного прибора с такой силой, что казалось, ручка задрожит, как вонзенная в стол стрела; поднялся со стула, бесшумно ступая по ворсистому ковру, прошел к двери кабинета и замкнул ее на ключ. На два оборота..

Медленно вернувшись к столу, он остановился напротив Ермакова, оперся о стол белыми кулаками. Он не произнес еще ни одного слова, однако накрахмаленный воротничок сорочки стал Ермакову тесен.

Во взгляде Ермакова застекленело выражение кротости. Кротости и изумленной добродетели, которая никак не возьмет в толк: в чем ее можно заподозрить?

- Я не нарушил ни одного пункта вашего решения, Степан Степанович. Как и записали вчера, я приму пятьсот новых рабочих и обеспечу должный разворот работ… Как где размещу людей?! В общежитии и в бараках на освободившихся нынешней ночь… нынешним утром местах. Не вселять же в новый дом подростков, которые для стройки еще и палец о палец не ударили!

Красавец дом - и это справедливо, Степан Степанович,- отдан кадровым рабочим.

Председатель исполкома потянулся к трубке белой кости с широким чубуком. Разорвал две папиросы, высыпал из них табак в чубук, долго вминал табак желтым от курева пальцем. Затем, выдвинув ящик стола, достал оттуда массивную зажигалку (рядом с ней лежали спички), чиркнул кремнем. В зажигалке не оказалось бензина. Председатель медленно, вразвалку, подошел к шкафу, налил из пузырька бензин. Он прикуривал ровно столько времени, сколько требовалось для того, чтобы обдумать, как поступить с человеком по фамилии Ермаков. Пыхнул трубкой.

- Вот что, Ермаков! Как на духу… Ты меня обманул?

Ермаков вздохнул облегченно:

- Обманул, Степан Степанович.

- Та-ак… В какое положение ты меня поставил?

Ермаков в ответ развел руками, не то винясь, не то соболезнуя.

- Это, Степан Степанович, наши с вами личные отношения. Дело-то не пострадает. Через год-два в подвалах не останется ни одного жителя. Ни одного. Будете туда картошку ссыпать.

Председатель исполкома молча вышел из-за стола, отпер дверь и процедил сквозь зубы, не поворотив к Ермакову лица:

- Иди! - И добавил ему в спину, подавляя ярость: - И старайся не попадаться мне на глаза.

Ермаков обзвонил на радостях всех своих ближайших друзей. Кричал в трубку на весь этаж, чтоб Чумаков послал в магазин за армянским коньяком. Набрал номер Игоря Ивановича, который в тот день оставался дома, готовясь к первомайскому докладу.

- Где ты запропал? Наши уже в коммунизм переехали! Настоящий! Сегодня ночью… Я? Трезв как стеклышко… Сегодня не первое апреля, чтобы разыгрывать.

Вечером, когда Ермаков рассказывал восхищенным прорабам, как он “вставил перо” Инякину, ему вручили приказ Зота Ивановича. Ермаков примерно наказывался за технические огрехи на корпусах, обнаруженные государственной комиссией… полгода назад.