Арина (Роман, повести)

Иван Иванович подумал о том, что Катя теперь будет жить в памяти людей, и эта ее жизнь станет долгой-долгой. Через какой-то срок все они, кто тут стоит, тоже оставят землю. На смену им появятся новые люди, но и те будут помнить о подвиге Кати, ее имя и тогда не будет предано забвению. Память о героях нужна самим живым, это он понял давно, еще на войне. Там смерть всегда ходила рядом, каждый день забирала сотни и тысячи людей. И все равно было тяжко, если погибал человек. Но еще горше терять его теперь, когда бомбы давно не рвутся, а в чистом небе светит солнце. Как надо любить свою землю, людей, чтобы в такие дни броситься навстречу смерти!.. И надо щедро, всенародно чтить подвиги новых героев, как свято чтим тех, что не пришли с войны. Надо и на самом деле называть их именами улицы, площади, парки… Пускай люди, проходящие там каждодневно, всегда помнят тех, кто отдал свою жизнь во имя живущих…

Все это Иван Иванович хотел сказать людям, что стояли рядом с заплаканными лицами, но когда подошел к Кате, его силы разом оставили. Он только низко поклонился ей, как живой, и глухо, сдавленно вымолвил:

— Ну, прощай, доченька…

Вслед за ним у изголовья Кати постоял Дмитрий, поглядел на ее лицо, которое было по-прежнему красивое. Катя, казалось, всего-навсего утомилась, нечаянно задремала на миг и вот-вот откроет глаза. Потом он медленно склонился над ее лицом, еле сдерживая слезы, поцеловал в лоб и вздрогнул: лоб у нее не был холодный. «Она живая, живая…» — забилась в его сердце наивная надежда. Почему же у его бабушки лоб был холодный как лед, а у Кати он только чуть прохладный, как у живого, здорового человека. Но тут Дмитрий заметил, что в лицо Кати светит солнце, слегка пошатнулся и, ничего не помня, отошел в сторону.

Как прощались с Катей другие, куда девался его дядя, как молодые ребята в милицейской форме три раза ударили из пистолетов в воздух — ничего этого Дмитрий не видел и не слышал. Он был в каком-то исступлении и почти не понимал, зачем Оля с Иваном Ивановичем взяли его под руки, зачем вели и усаживали в автобус.

XXVII

Иван Иванович всю неделю сновал как челнок то к Дмитрию, то обратно, всякий раз находя какое-нибудь дело, в котором нужен был либо совет, либо неотложная помощь. Устраивал он это не потому, что ему было тяжко сидеть одному в осиротевшей квартире, а оттого, что опасался за Дмитрия. Тот хотя и казался с виду спокойным, но на редкость трудно переживал потерю Кати: в первые дни совсем плохо ел, ничего не мог делать, все валилось у него из рук. Дмитрий напоминал ему самого себя сразу после гибели Алексея, и как тогда Катя разными уловками сумела вернуть его к жизни, так теперь решил действовать и он.

Сегодня Иван Иванович отправился к нему ни свет ни заря, когда едва тронулись в путь первые трамваи, а в палисаднике пробудились птицы, заверещали на все голоса. Благо жил Дмитрий близко, пешком ходьбы-то совсем ничего, и сестра его Люся еще с уборки не вернулась. День воскресный, Дмитрию идти в больницу не надо, и вот посидят они вдвоем, потолкуют о своей жизни. Ведь вчера Ивана Ивановича расстроил Дмитрий, который прямо и откровенно сказал, что ему тут все немило: сам город, люди, больница; и он, пожалуй, куда-нибудь отсюда уедет, заберется в далекую, глухую клинику. А Ивана Ивановича уговаривал пожить пока в Сотовке у своих родителей. Там занятий ему, мол, предостаточно: и речка рядом, и лес кругом. А будет на то охота, может еще помогать отцу по пчеловодству, который этому только возрадуется. С ходу Иван Иванович не стал разубеждать Дмитрия, все кивал лишь да поддакивал, а теперь вот скажет ему, что не прав тот по всем статьям.

Он поднялся в лифте на шестой этаж, недолго позвонил. Дмитрий, оказывается, тоже не спал и открыл ему дверь в тренировочном костюме. Сильно сутулясь, Иван Иванович вошел в квартиру и сразу посветлел лицом: она нравилась ему своим спокойным убранством, каким-то умным порядком во всем. Каждая вещь в ней была на своем месте, и ничто навязчиво не лезло на глаза, не заявляло о себе особо. У квартиры было что-то схожее с человеком, у которого все по отдельности кажется, обычным (нос как нос, глаза как глаза), а вместе взятое делает его лицо притягательно приятным. И Иван Иванович подумал о том, что хирурга, наверное, можно узнать по квартире, работа, где нельзя ошибаться, где все должно быть точно и на своем месте, приучает его поддерживать порядок и дома.

— Вот хорошо, что вы пришли, — приветливо сказал Дмитрий, кладя руку на плечо Ивана Ивановича и вымученно улыбаясь. — Сейчас мы чайку попьем, позавтракаем.

Он давно уже полюбил Ивана Ивановича, еще с той самой поездки за раками, когда ночевали в копне, а общее горе и вовсе их сблизило, привязало друг к другу. Теперь он относился к нему, как к родному отцу, и его ранний приход обрадовал и в то же время насторожил Дмитрия. Оглядывая низенького, с опущенными плечами Ивана Ивановича, на лице которого воспаленно блестели печальные глаза, Дмитрий догадался, что тот в эту ночь, видимо, мало спал, и еще раз убедил себя, что старика надо всеми правдами и неправдами отправлять в деревню. Там, на свежем воздухе, в тиши и покое, под присмотром отца с матерью, он еще придет в себя, силы к нему могут вернуться. А здесь его надолго не хватит, в городской пыли да копоти, в своем круглом одиночестве он быстро угаснет.

— Ты, Тимофеич, не обессудь птичку раннюю… Что-то, понимаешь, скрутило меня, еле дотащился, — пожаловался Иван Иванович, придерживаясь рукой за левый бок.

Дмитрий про себя подумал, что вот уже дает о себе знать уход Кати, нет, не пережить все это старику, а Ивану Ивановичу сказал как можно спокойнее:

— А мы возьмем да раскрутим вас, так-то вот. Ну, расскажите, где и что у вас болит?

— Вот тут и болит, — показал он на грудь.

— Так, понятно-понятно… А боли какие — тупые, резкие?.. Или саднящие?.. — пытался выяснить Дмитрий.

— Не то и не се, а какая-то одна… сплошная.

Дмитрий попросил его снять рубашку, посадил на стул. Прикладывая металлический пятачок фонендоскопа то к груди, то к спине Ивана Ивановича, велел дышать ему и глубже, и тише, и совсем замирать. Тому было щекотно от касания прохладного прибора, и он, сжимая плотно губы, с трудом сдерживался, чтобы не прыснуть, сохранить страдальческое выражение лица.

— В легких вроде все чисто, — произнес Дмитрий профессиональным тоном врача. — А сердце… Все-таки скажите мне, какой характер боли?

— Да какое там характер, заложило все сплошь, ни туда ни сюда, — пояснил Иван Иванович, потирая грудь. — Вот как выдыхаю, еще ничего, терпимо… А чуть наберу в себя воздуху — сразу жутко как больно.

Дмитрий опять принялся его осматривать: одну руку прикладывал к груди Ивана Ивановича, а пальцами другой отрывисто постукивал по первой. И отчетливо слышен был некий крепкий звон, будто стучал Дмитрий не по его груди, а по запрятанному в ней тугому барабану. Потом он уложил Ивана Ивановича на диван, начал тискать ему живот и снова просил дышать глубже. Дмитрий мял сильными руками хирурга его живот то пониже, то повыше, запускал пальцы под ребра так далеко, что Ивану Ивановичу стало больно и он взмолился:

— Да зря ты, Тимофеич, там ищешь… Я же говорю, в груди у меня что-то… ну, вернее, в левом боку.

— Все равно печень не мешает проверить, — сказал серьезно Дмитрий. — В вашем возрасте она часто пошаливает. А симптомы бывают обманчивы: вроде болит одно, а на деле, глядишь, совсем другое… Я вот думаю, надо вас в хорошую клинику определить. Там вам сделают комплексное обследование, кое-что подлечат. А тогда уж и покатим в деревню здоровым огурчиком.

Иван Иванович хотел было признаться, что никакой бок у него не болит, что все это он придумал. У него просто-напросто стонет душа, ему страшно оставаться одному. А пуще всего он боится за Дмитрия, у которого устойчиво держалась апатия к жизни, зато и прибежал к нему спозаранку. Однако в последнюю минуту он передумал, не стал об этом говорить Дмитрию и лишь наотрез отказался от больницы.