Арина (Роман, повести)

Поглядывая на бледное лицо Дмитрия и не зная, как того утешить (хотя трудно было сказать, кто из них в этом больше нуждался), Иван Иванович слабо стиснул его руку, тихо вымолвил:

— Венков-то сколько Катюше нашей…

И тут опять в угнетенной горем голове Ивана Ивановича потекли мысли о Кате. Да, слов нет, велика была утрата, выше самого неба, но кто теперь в силах отвратить эту страшную беду. Да и то верно, что живым совсем не без разницы, как уходит человек с этой земли. Ведь иной так уйдет, что людям только стыдно за него, и говорят тогда о таком: собаке собачья смерть, туда ему и дорога. А другой коптит небо долго, да толку от этого мало, и когда его не станет, то люди и не хватятся, как будто и не жил человек. А Катюше вон какие почести: духовой оркестр, пионеры, венки с красными лентами… Она и жить-то еще не успела, а люди, выходит, будут помнить о ней. И он до конца дней своих разве забудет ее? Что говорить, может, и ему больше не слышать песни соловья, это вполне вероятно в его годы, за которыми стояла война, а потом потери, потери. Нет, он не тешил себя тем, что жизнь его будет долгой, да и не хотел ее удлинять, если б мог (ведь все самые близкие и дорогие его сердцу люди теперь ушли из жизни), но раз Катюша тогда, после гибели Алексея, воскресила его, хотела, чтоб он жил, он в ее память не уйдет с этой земли прежде срока, для людей и добра осилит свою дорогу до конца.

Духовой оркестр повел прощальную песню, в которой самую высокую и пронзительную печаль, похожую на человеческое рыданье, выкрикивали трубы, и люди склонили еще ниже головы, словно устыдились, что они чувствуют тепло солнца, видят зеленую траву, слышат тихий шелест березы, а у той, которая лежала в белом подвенечном платье, глаза закрыты навсегда, и ей больше не радовать землю своим веселым смехом. И по лицам людей, казалось, пробежала тень вины, что они Катю любили, а вот уберечь ее от гибели не смогли.

Скоро у Дмитрия перед глазами возник какой-то лысый человек, который показался ему вроде бы знакомым, однако он вначале не придал этому значения. Мало ли что ему могло показаться сейчас, когда он смутно понимал происходящее и все видел как во сне. Но этот лысый мужчина малого роста будто нарочно хотел, чтобы Дмитрий непременно его заметил, и все маячил впереди, что-то подсказывая людям, стоявшим на другой стороне вырытой могилы. Было похоже, тот выполнял роль главного и делал какие-то распоряжения, о чем говорила и окаймленная черным красная повязка у него на рукаве. Излишняя и неуместная в такой момент его суетливость стала раздражать Дмитрия, и, не желая того сам, он опять посмотрел на него и на этот раз неприятно удивился: низкорослый мужчина слишком напоминал ему дядю Федю, родного брата матери. Только Дмитрий этому сперва не поверил, нет, не мог здесь быть его дядя, который, как ему помнилось, еще давно занимал какой-то важный пост в одном министерстве. Но тот в свою очередь тоже уставился на Дмитрия, а когда их взгляды встретились, словно бы испугавшись, быстро отвернул лицо в сторону. И теперь он окончательно узнал своего дядю Федора Макаровича, и ему было неприятно, что встретил его здесь.

Последний раз они виделись очень давно, кажется, лет семь назад, когда Дмитрий учился на третьем или четвертом курсе. За это время дядя сильно постарел, блестевшая лысина у него оседлала почти всю голову, и только на самом затылке топорщился жидкий клочок волос. Да и ростом он стал намного меньше, грудь его как-то запала внутрь, не выпирала, как раньше, этаким колесом. Оттого, видно, Дмитрий и не признал сразу дядю, что он в последнюю встречу выглядел иначе. В тот раз они увиделись случайно в метро «Кировская», на самом эскалаторе: один ехал вверх, другой спускался вниз. Заметив его, прямого и стройного, одетого в модный светлый плащ, Дмитрий тогда радостно воскликнул:

— Дядя Федя!.. Ждите, я сейчас поднимусь…

Но дядя вроде бы устыдился его, облаченного в потертую вельветовую куртку, и тотчас замотал головой, крикнул, что куда-то опаздывает, и обещал ему позвонить. А как он мог позвонить, подумал тогда Дмитрий, который по-прежнему жил в общежитии. Но потом успокоил себя, в конце концов в Москве не сотни общежитий студентов-медиков, а дядя у него такой, что все знает и все может. Ведь он, учась в школе, так гордился дядей и в чем-то ему подражал: расчесывал на косой пробор волосы, носил такой же черный берет. А все ребята в школе Дмитрию завидовали, что у него такой солидный дядя. Еще бы, их понять было можно, ведь в ту пору во всей их округе бегало, пожалуй, не больше трех десятков расхлябанных «Побед» и примерно столько же неказистых с виду старых «Москвичей», а его дядя за сотни верст, из самой столицы, однажды летом приехал в Сотовку в гости на служебной «Волге», которую всем хотелось потрогать, так заманчиво она сверкала на солнце черным лаком.

Дмитрию вспомнились слова матери, сказанные ею в тот год, когда он встретил в метро дядю, а потом летом приехал домой на каникулы. Тогда мать, выслушав его, с обидой говорила:

— А ты, сынок, к нему не набивайся… он стыдится нас, бедные мы и деревенские. Вот какой уже год к нам не приезжает, забыл совсем родимые места. Он, видать, так поднялся, что где ж ему оттуда, с этакой высоты, разглядеть нашу Сотовку. — Мать концом платка, который носила и летом, смахнула слезу, опуская глаза, призналась: — Теперь-то покаюсь тебе, я говорила с ним, когда ты на врача решил учиться, просила приглядеть за тобой. Думала, как будешь один в таком большом городе, кругом люди чужие. Хотелось, чтоб ты пожил у него, пока не осмотришься, а он куда там, разом разобиделся, говорит, у него не двор постоялый, на то общежитие есть. Коли, мол, поступит, на улице жить не оставят. А к нему часто люди большие приходят, дескать, неловко… Ты уж, сынок, не беспокой его, не надоедай. Знать, не зря говорят: муж любит жену здоровую, а брат сестру богатую. Это истинная правда. Да что там, ладно, бог ему судья…

После разговора с матерью Дмитрий обиделся на дядю и не искал уже с ним встреч, а тот ни разу ему не позвонил и в родную Сотовку больше не приезжал. И Дмитрию было непонятно, почему тут дядя, да еще в роли как бы главного лица, какого-то распорядителя: он часто к кому-то наклонялся, что-то тихо говорил. Изредка дядя бросал пугливые взгляды в его сторону, делая это украдкой, незаметно. «Почему он здесь?» — совсем некстати подумалось Дмитрию, у которого было горько на душе, а в голове ощущалась удручающая пустота. Или ему все это мерещится, или он уже начинает сходить с ума?.. А впрочем, что ему за дело до причины, которая привела сюда дядю. Если он здесь, то, выходит, тоже причастен к его горю, сочувствует ему. А горе должно объединять людей, а не разъединять… И Дмитрию захотелось подойти к дяде, обнять его, лысого и какого-то затравленного, сказать ему, что не держит на него обиды…

В это время трубы снова выплеснули плач-рыданье, заглушая звуки всех других инструментов, и, будто захлебнувшись в печали, тут же смолкли. А барабан немного запоздал, еще один раз ударил, как бы поставил точку в конце жизни Кати. И тотчас, казалось, замерло все живое, перестали шелестеть листья березы, стоявшей рядом, и от гнетущей, странной тишины у людей заложило уши. А после минутного безмолвия в эту тишину упали торжественно-печальные слова секретаря райкома комсомола, высокого молодого человека с умными светлыми глазами.

Горестно опустив голову, сильно ссутулившись, Иван Иванович стоял неподвижно, вспоминая короткую жизнь Кати, и перед ним как бы заново мелькали год за годом все ее девятнадцать лет, которые прошли у него на глазах. Занятый своими думами, он сперва почти не слышал говорившего, но потом уловил слова, близкие его мыслям.

— …Катя Воронцова совсем не ушла… — донеслись до него слова секретаря. — Она своим подвигом… позвала нас, живых, на штурм зла… Мы клянемся тебе, бесстрашная дочь комсомола, что очистим любимую столицу от всякой нечисти… Катя Воронцова ценою своей жизни задержала убийцу, грабителя народного добра… Ее подвиг останется в памяти нашей… Райком комсомола будет просить… назвать ее именем…