Концессия

— Я не прощу себе никогда смерти товарища, — кается Юмено. — Бункицы, но может быть, он не умер?

Бункицы крепче обычного поджимает губы и молчит.

— Надо узнать! — настаивает Юмено. — Но как узнать? Рыбаки, которые убивали, разве расскажут?

— Я думаю, труп на шлюпке, — сказал Бункицы.

Он так и сказал «труп». Не «русский товарищ», не как-нибудь иначе, а «труп». Очевидно, для него смерть ревизора не подлежала сомнению. Юмено укоризненно посмотрел на друга.

— Труп на шлюпке, — объяснял Бункицы, — потому что, во-первых, в море Козару не мог его сбросить, там мелко. А во-вторых, тогда на шлюпке не сидел бы часовой. К чему сторожить пустую шлюпку? Он сторожит тело. Козару будет ждать ночи.

— Да, там не сбросишь. Товарищ, наверное, в лодке, — вздохнул Юмено.

«Нет, я себе никогда не прощу его смерти, — думает он. — Козару не только победил, но еще и убил русского революционера». — Он выдохнул тяжелый, горячий воздух из груди и встал.

— Я способен на все, Бункицы!

— На что ты способен? — спросил Бункицы, оставаясь сидеть. За шлюпкой будем следить, чтобы ее не угнали, и чуть ночь — обследуем ее...

— Я готов силой отбить тело товарища.

— Не забывай, что японские рыбаки не любят, когда русские мешают им ловить рыбу, — тихо заметил Бункицы.

— Я лучше думаю о своих товарищах, — отрезал Юмено: его раздражала осторожность друга.

— И я думаю о них неплохо, — не сдавался Бункицы, — иначе зачем за них бороться? Но у них есть любимые идеи. Они любят родину и мало любят иностранцев. Они считают рыбу своей... Ведь рыба — морской житель. Кто же на нее имеет больше права, чем мы?

Пещерка опустела. Вечер убежал за море. Блеснула холодком звезда.

Козару лежал на своем матрасике, слушая, как потрескивали щепки в бочке, подготовлявшие для него воду, как разговаривал Ициро с почтенным рыбаком Зиро.

Голос Зиро был скрипуч и напоминал скрип старых тростников перед бурей. Но то, что он рассказывал, должно быть, очень радовало Ициро, потому что повар поминутно удовлетворенно почмокивал.

«Наверное, какую-нибудь сказку о своей прежней жизни до бегства жены», — подумал Козару.

Зиро, будучи не в силах выносить тяжесть постигшего его несчастья, каждому серьезному человеку рассказывал свою историю, предварительно взяв с него слово молчать.

Лежать на матрасике после сегодняшних волнений было недурно. Козару дожидался полной ночи.

...Бункицы, как старшему, предоставили действовать. Он покинул наблюдательный пост за грудой тары, когда совсем стемнело, океан исчез, и люди на берегу рисовались в виде светляков-фонарей, медленно проплывающих над землей. Бункицы шел без фонаря и не рисовался никак.

В нужном месте он набрел на исобунэ и кинулся в океан. Сейчас, ночью, океан казался еще громаднее, еще мощнее, чем днем. Лодчонка, попав на крупы водяных коней, поскользнулась, и на одну минуту могло показаться, что хлюпающие вокруг нее волны заглотят ее. Но Бункицы был старый японец, он усидел на хребтах пляшущих водяных коней и, делая полукруг, приближался к шлюпке с телом ревизора.

На ней не было огня, но Бункицы нашел ее без труда, проведя воображаемую линию от освещенных окон бараков за пристанью.

— Козару-сан? — раздался тихий вопрос с кормы шлюпки.

— Шш... — зашипел Бункицы. — Где он? — продолжал он шопотом, в топоте скрывая свой подложный голос. — Давай его сюда.

Часовой перебрался на нос, и Бункицы с волнением увидел, как на корму полетели какие-то предметы, должно быть, снасти и канаты. Бункицы едва удерживался от страстного желания перелезть туда и заработать руками, сколько хватит сил.

— Эй... помоги, господин...

— Тащи, — ответил Бункицы.

Одной ногой он встал в исобунэ, другой в шлюпку и принял тело. Оно извивалось, оно сопротивлялось, оно не хотело отдаться враждебным рукам. Оно было живое!

Бункицы перехватил его, как куль, опустил на дно лодки, оттолкнулся от кунгаса и исчез во тьме.

«Как-то ты теперь встретишь своего хозяина, товарищ Шима?» — подумал рыбак.

Береза ушел с рыбалки А-12 утром.

Накануне на заседании редколлегии Савельев и Точилина подняли вопрос о сближении с японскими рабочими.

— Живем под боком, — говорил редактор, — надо, обязательно надо! Не будет полного удовлетворения без этого.

Береза отрицательно качал головой, и Савельев продолжал с жаром:

— Мы знаем истину. Истина не терпит того, чтоб ее держали под спудом. Как же я могу не сообщить своего настоящего знания тем, которые его не знают?

— Согласен, но нельзя, — отвечал Береза. — Очень хочется побеседовать со своими товарищами из другой страны, хоть на пальцах, но нельзя: ведь о каждом нашем слове, о каждом жесте скажут: пропаганда! Даже «здравствуй, как живешь?» мы не можем спросить. Мы должны, Савельев, выполнять свои обязательства. Мы, действительно, не ведем пропаганды. И затем, пора в каждой стране быть своим революционерам. Если это народ достойный, он всегда будет иметь передовой отряд.

— Нельзя ли просто сходить в гости? — спросила Точилина.

Береза засмеялся.

— Милая Точилина! Хотя ты сходишь только в гости, тебе предъявят твой же мандат, в котором будет написано, возможно, через «ять» и с «ъ», что тебе поручается вести коммунистическую пропаганду среди рабочих японских концессионных рыбалок. А откуда возьмется этот мандат, догадаться нетрудно. Впрочем, для общего вашего утешения я сам схожу к соседям.

Точилина недоумевающе посмотрела на него.

— В самом деле схожу. У меня мандат ревизора. Мне поручено ознакомиться с положением дел на концессиях.

Утром Береза отправился к японцам. Он пошел по старой, едва заметной тропе и скоро смешался с воздухом, с кочками и фоном далеких сопок.

Береза предполагал вернуться самое позднее к ужину. Но не вернулся и к ночи.

— Ишь, обследует, — завидовал Савельев. — Нам нельзя, а ему можно. Нашел парнягу, балакающего по-русски, и теперь обследует...

Береза не пришел, и никто не беспокоился, кроме Шумилова. В одиннадцать часов он разбудил Гончаренко.

— Поедем со мной на японскую рыбалку.

Гончаренко хлопал глазами.

— Зачем?

— За Березой!

— А что с Березой? — встревожился студент.

Проснулась Зейд, подняла голову.

— Почему за Березой? Точилина, ты слышишь?

Но Точилина уже сидела на постели и, прикрывшись простыней, одевалась. Она не придавала особенного значения тому, что Береза не пришел. Мало ли почему он мог задержаться? Может быть, хорошо приняли, решил остаться до завтра, чтобы проследить какой-нибудь интересный процесс. Но сейчас вдруг ей стало страшно.

— А что такое может быть с Березой? — спросила она.

— Я имею основания не доверять японцам, — сказал Шумилов. — Если товарищ Береза собирался вернуться днем, а его нет к ночи, нужно ехать за ним.

Гончаренко успокоился. Он думал, что пришло известие о несчастье с Березой. Повел под одеялом теплыми ногами, ощутил, как приятно лежать сейчас в постели, и окончательно успокоился.

— Да что может быть! Просто заинтересовался человек. Нашел говорящего по-русски японца...

— Может быть, но я лучше вас знаю Камчатку. Наши ревизоры не раз пропадали на концессиях. Я сейчас еду.

— Я поеду, — Точилина решительно спустила ноги с постели.

— Тебе-то уж совсем незачем. Я еду.

Студент схватил комбинезон.

Катер вышел через четверть часа. Он уже пробежал половину расстояния, когда под его левым бортом прошла лодка. Прошла, и вдруг раздался оттуда окрик.

Мотор застопорили. Береза взобрался на палубу.

— Вижу, идет на меня катер, а кричать боюсь, — говорил он, пожимая руки товарищам. — Думаю — крикну, а там японцы... Ну, друзья-товарищи, история!

НЮРА

В эти дни коммунисты бочарного завода узнали многое из того, чего не знали раньше. Они разговаривали с товарищами не только на производственные и общие темы, но затрагивали сокровенные домашние дела и обстоятельства.