Каменный пояс, 1981

Ни Маринки, ни ее подруги Веры дома не оказалось. Древняя бабка — соседка — сказала, что видела Маринку дня три тому назад, а где она теперь — не знает.

Постояв с минуту, Софья пошла в правление колхоза: может, председатель куда послал?.. Ферапонта Кузьмича в правлении не было, кто-то сказал, что он обедает. Сидеть и ждать стало невмоготу, вышла на улицу, не спеша побрела к площади. И сама не заметила, как остановилась у репродуктора, заслушавшись. То была старая, ее любимая песня:

Плавно и задумчиво выводил мелодию женский голос. И от этих слов хотелось думать о Зое, о Григории, о том, что прошло… Думать о своей судьбе, которая так же, как поется в песне, «не полная и не ровная…»

В эту минуту появился Ферапонт Кузьмич. Он круто развернул машину, что называется под самым носом и, открыв дверцу, пригласил в кабину.

— Что у вас там случилось? — спросил сразу.

Слово «случилось» кольнуло Софью в сердце. Подумалось, что с дочерью действительно что-то случилось и он уже осведомлен об этом. Побледнела. «Ну, конечно, случилось!» — и вдруг заплакала.

Ферапонт Кузьмич остановил машину:

— Тьфу тебе в потылицу! Ничего не знает, а уже в слезы. Жива она, твоя дочка. В телятницы пошла. Сама просила. А гурты на отгоне — там и живет. Да не хнычь ты. Не люблю этой влаги!..

Проехав одну, вторую улицу, председатель завернул в переулок и остановил машину против строящегося дома.

— Эй, Петрович! — громко окликнул плотника, сидевшего на срубе. Тот воткнул топор в бревно, легко соскочил на землю. — Принимай хозяйку!

— Ну что ж, дом, как говорится, без хозяйки — не дом, — заулыбался плотник. — Милости просим, — и подал Софье широкую твердую ладонь.

Софья не сразу поняла, почему ее назвали хозяйкой. Обернулась к Ферапонту Кузьмичу, но машина уже тронулась с места.

— Не знали? И Кузьмич не сказал? — удивился плотник. — Уже с неделю работаем. А Кузьмич, он такой… Захочет кому добра, так обязательно сюрпризом. Это у него вроде как болезнь. Да дело, я вам скажу, не только в Кузьмиче. Правление решило. Сам Туркевич ходатайствовал. Женщине, говорит, у которой муж за родину погиб, обязательно помочь надо. Все его поддержали. Еще, помню, интересовались, почему ее, то есть, значит, вас на правлении не было.

Софья вспомнила, как месяц тому назад ее вызывали в правление, но она не могла прийти. Не могла, потому что приболела. А когда выздоровела, опять с утра до вечера в поле. Да что греха таить, и в мыслях не могла держать, чтобы все так обернулось.

— Что ж мы стоим? — вдруг сказал плотник, беря ее за рукав. — Пойдемте внутрь, планировку посмотрите. Не дом — дворец будет!

Она стояла в будущей горнице и радовалась, и что-то молодое, неизъяснимое светилось на ее лице. Оно, это что-то, всколыхнуло душу Петровича, Софья уловила его пристальный взгляд и смущенно отвернулась.

Домой она возвратилась поздно и сразу улеглась в постель. Но сон не приходил. Лежала с открытыми глазами и думала о дочери, о том, что Маринка оказалась права. Придется переселяться. Перед глазами почему-то снова вставал Петрович. Смуглый, широкоплечий, с копной чуть поседевших волос на голове. А зубы у него белые, как у ребенка, — это потому, наверное, что он никогда не курил. И вдруг слышались слова Адамчика: «Сегодня тебя, завтра — меня… Держаться надо». Но теперь эти слова казались пустыми, потерявшими смысл. Волновала судьба дочери. Молода, ничего не смыслит в жизни. Подвернется какой-нибудь прохвост… Всякое бывает. И стала упрекать себя за легкомыслие: как это она отпустила дочь из дому. В такие годы за девушкой глаз да глаз нужен. А тут — на тебе!.. Потом, успокоившись, опять видела новый дом. Петровича…

В субботу вечером на хутор приехал Петрович. Он поставил велосипед у крыльца, поздоровался с хозяйкой за руку, заговорил тихим, душевным голосом:

— За советом к тебе, Ивановна… Дом почти закончили. Дело за печкой. Печь для хозяйки — самое главное. Может, и лежанку пожелаешь?.. Лежанка — это хорошо. Придешь с работы, сядешь, пригреешься, а за окном метель, стужа…

Все чаще приезжал на хутор Петрович, все советовался с Софьей, где какой забор поставить, под какими окнами цветник разбить и даже какие цветы высаживать.

— Что вы, Петрович…

— Нет, нет, ты скажи. Твое слово — золото, — улыбался он, показывая свои белые зубы.

В такие минуты Софья зачем-то снимала косынку, обнажая белесые, почти девичьи косы, уложенные на затылке, и, повременив немного, опять повязывала ее. Петрович затихал, следил за ее руками, наконец, вставал, прощался и уезжал. Но спустя день появлялся снова. Усаживался на том же месте в углу и, помолчав, начинал:

— Без твоего совета нельзя, Софья. Как думаешь, ставни поголубить аль — белилами? Тут дело хозяйское, как захочешь, так и сделаем… Но голубой цвет, скажу тебе, куда лучше. Глянешь на такой дом, сама жизнь голубой кажется…

Всякий раз находил он причину, чтобы поехать на хутор. А приехав, подолгу толковал с хозяйкой, что и как сделать в новом доме. Софья слушала и догадывалась, что дело тут не только в ставнях и заборах. Однажды — это было в воскресенье — она долго ждала Петровича, но он так и не приехал. «Что-то случилось?» — подумала она и стало грустно. Софья уже хорошо знала Петра Петровича, его жизнь. Два года назад заболела жена и, пролежав почти всю зиму, умерла. Петр чуть было не сошел с ума. Сперва хотел уехать куда-нибудь подальше, потом передумал, поселился в Грабовке, где ему предложили возглавить строительную бригаду.

Достав из сундука лучшее платье, новые туфли, Софья не пошла, а полетела в Грабовку. Еще издали увидела голубые ставни и выкрашенный в такой же цвет палисадник. А услышав стук внутри дома, решила, что Петрович опять заработался. Открыла дверь и вздрогнула: перед нею стояла Марина. Выронив тряпку и чуть было не опрокинув ведро с водой, дочка бросилась к матери:

— Родненькая моя! А Петрович велел: передай, говорит, матери, пусть не беспокоится, он на попутной машине в район уехал. Сказал еще, чтоб полы чистые были, краску привезет…

Дули ветры, октябрь вступал в силу. Опустели поля вокруг хутора, лишь кое-где на пригорках оставался неубранный картофель.

Софья стояла на крыльце и ждала Петровича. Выскочив из-за леска, машина пробежала по стерне, повернула к хутору и остановилась у самой калитки. Петр первым выпрыгнул из кузова, поздоровался и начал давать указания приехавшим вместе с ним товарищам.

Рухнула от удара топора старая калитка, повалился плетень. Машину загнали прямо в сад. Один из плотников полез на крышу. Другой стал помогать Петру Петровичу выкапывать яблони. Софья смотрела, как быстро обнажаются стропила, как хата все более становится похожей на обгорелую. Перевела взгляд на Петра и увидела, что он стоит у той самой яблони, которую посадил Григорий. Окопав ее, Петр обхватил руками ствол, осторожно, но с силой приподнял яблоню и, тяжело ступая, понес к машине. И было в его движениях, во взгляде столько любви и внимания, что Софья смотрела на него, любовалась, и ей уже ничего не было жаль. Но когда машина тронулась, и яблоня покачнулась в кузове, сбрасывая с себя последние листья, что-то переполнило душу Софьи, выдавило слезы.

— Прощай, хутор! — прошептала она.

ПАМЯТНЫЕ ДАТЫ

Николай Гребнев

ПЕСНИ ГЕРОЯ

Едва ли не весь мир знает имя оренбуржца, поэта, Героя Советского Союза, лауреата Ленинской премии Мусы Джалиля, которому в 1981 году исполнилось бы семьдесят пять лет. Мы восхищаемся его жизнью и подвигом, мы читаем его стихи, его именем названы улицы, театры, пароходы. Но мы знаем, что подвиг Мусы Джалиля не был подвигом отчаянного одиночки. Рядом были соратники и друзья, разделившие с ним трудности борьбы в самом центре фашистской империи.