Каменный пояс, 1981

— Можно купить, но только в розницу.

— Это как?

— Ну, значит, за наличный расчет… А колхоз и школа на такое пойти не могут. Надо только перечислением.

— Так что же делать?

— А черт его знает.

Начались затяжные августовские дожди. По утрам ненадолго выглядывало солнышко, а потом спускался мелкий бусенец и шел весь день, до вечера. Вечером ненадолго обмытая заря показывалась на горизонте, обнадеживая людей, но после полуночи опять собирался дождь. В один из таких дней пришел к шабашникам Степа, объявил:

— Сегодня подписали ваши процентовки. Завтра валяйте в кассу денежки получать… Восемнадцать тысяч выгнали, так что есть смысл и погулять! — чувствовалось: Степа старается задобрить Германа. Но Герман был мрачен:

— Рано еще нам гулять!

Первая за лето получка, кажется, должна была подействовать, как первая выставленная весной рама. Но такого не получилось. Не было результата… Не выполнялись договорные обязательства. И все они, такие разные, были угнетены чувством своей виновности перед селом. Всем хотелось (и это было уже недалеко) постоять у парадного входа в новую школу, увидеть входящих в нее детей и взрослых, порадоваться вместе с ними. Самое странное, заметил Герман, такое ощущение возникло в бригаде совсем недавно, но расти начало, как на дрожжах.

Ночью сирень гудела жирной, переполненной хлорофиллом, листвой. Колотился в окошко ливень. Германа разбудил Петя.

— Слушай, бригадир! А ведь мы можем сброситься! А?

— Опять ты за свое? — заворчал Герман. — Мало того, что было?

— Не понял ты меня. Завтра получка, по три с лишком дадут… Что же, их сразу прижилить и все? Кинем по сотне, хрен с ним, и купим эту самую краску и цемент, и известь… Заканчивать надо.

— По сотне будет мало.

— Ну так по две.

— Ты согласен?

— А то нет, что ли?

— Так…

— А потом колхоз рассчитается продуктами или еще чем.

Герман окончательно продрал глаза, улыбнулся.

— Ты, Петя, не каменщик, ты — президент. Ей-богу! Так мы и сделаем… Вся тут и недолга!

…Теперь даже поздними вечерами, даже за полночь, в школе горели переноски. Это был рывок большой силы.

Следом за штукатуркой начали побелку краскопультом, привезенным Петей из города. Герман допросил Петю без церемоний:

— Не краденый?

— Свой, Герман. Чтоб мне провалиться… Из старых, списанных, по частичке собирал. Да еще и усовершенствовал: смотри, как нежно накладывает раствор!

— Ну ладно. Ты прости, что я так спросил тебя. Не хочется позору…

— Не будет его больше. Никогда.

Они опаздывали к сдаче на неделю. Это вначале расстроило всех. Но Степа, занимавшийся отладкой тепловых приборов и санузлов, успокоил:

— Новый учебный год можно начать и в старом здании. В сентябре еще тепло. Ничего.

В день завершения работ приехала на рейсовом автобусе Маруся.

— Я уж тебя прямо не чаяла живого увидеть, — обнимала она Германа. — Давай заканчивай все. Поедем домой. Хватит. Тебя с завода приходили спрашивали.

— Закончили, мать! — смеялся Герман.

Он похудел и казался молодым не по возрасту.

Гуляли с Марусей в сопровождении наипреданнейшего Рыжика по узким улочкам Мокроусова. Стояли на берегу, у развалин старой крепости, и Герман говорил:

— Опять надо уезжать… Затоскую я, мать!

Она удивленно глядела на него: давно уж не видела таким светлым, разговорчивым.

— Ты о чем, Гера?

— Да вот об этом… Тут родина моя, Маруся!

После дождей установилось в Мокроусове погожее бабье лето. Боязливые пленицы стояли в синем воздухе. Уплывали к югу грустные косяки журавлей. Тревожный, призывной крик их в устоявшемся, светлом, как хрусталь, воздухе, навевал грусть. Люди, работавшие в полях, на огородах, останавливались, прикладывали к глазам ладони, подолгу, молча провожали птиц взглядом.

— Каждая птица, мать, должна помнить свой берег…

Поздним вечером Герман, Маруся и все ребята пришли в школу, открыв парадный вход своим ключом. Они в каждом классе включили свет, и здание засверкало, отражаясь в тихом холодном пруду. Стояли в торце коридора, любуясь сверкающим полом, белыми стенами, вслушиваясь в очаровывающую тишину. Неожиданно в вестибюле стукнула дверь. Кто-то шел к ним легкой, быстрой походкой.

— Эй, кого бог несет? — спросил Герман, насторожившись.

Приблизился к стоявшим парень, высокий, в черном строгом костюме, голубоглазый.

— Это я, отец, Никита! Я только что с автобуса. Гляжу, огни зажглись. Дай, думаю, загляну… Дело в том, что послали меня сюда работать, директором этой школы!..

— Ты узнал меня? Ты же меня так давно не видел?

— Узнал. Неужто отца родного так трудно узнать. Да и альбом твой, фронтовой, у меня хранится! — Никита улыбался спокойно.

НА ВКЛЕЙКАХ

КРУЖЕВА ИВАНА СТЕПАНОВИЧА

Красота имеет свою особую притягательную силу. Когда едешь Звериноголовским трактом мимо Камышного, невольно хочется остановить машину и полюбоваться резными воротами у домов колхозников. Многие так и делают, останавливаются, фотографируются на память.

И я не удержался, свернул с асфальта в улицу и не спеша прошел всю деревню. Причудливые деревянные кружева украсили многие ворота, наличники окон, карнизы домов. Впечатление такое, будто здесь состязались в выдумке и затейливости узоров разные мастера.

— Так оно и есть, — сказала мне встретившаяся на улице женщина. — А началось все с Ивана Степановича Павлова, бухгалтера нашего колхоза. Он как вернулся с войны, перво-наперво ворота у своего дома этак разукрасил. И стар, и мал приходили на них любоваться. Потом дочки его подросли, замуж выходить стали. Пока внук родится, а в память молодым у Павлова уже резные ворота готовы.

Красота эта людям приглянулась. Сначала Ивана Степановича просили такие же сделать, а потом многие и сами испробовали вырезать. Поднаторели, соревноваться стали — чьи ворота лучше. Из нашей деревни мода к соседям, в Нагорку, перекинулась, а теперь, говорят, уж во многих местах так ладят. Вот и вы, примечаю, от ворот к воротам ходите. Для своих уж поди узор облюбовали.

Дивился я работам резчиков по дереву и в Нагорке. Уходя на пенсию, Иван Степанович одел в кружевной наряд колхозную контору. Теперь люди повседневно любуются делом его рук.

Красота эта родилась от доброты человека, от его душевной щедрости и уважения к людям.

Г. УСТЮЖАНИН

ПРОВОДЫ РУССКОЙ ЗИМЫ

Первые мартовские дни после буранов и вьюг собирают на улицах, площадях и в парках Кургана десятки тысяч горожан.

По старому русскому обычаю проводить зиму и встретить красавицу-весну выходит карнавальный поезд. Во главе — оркестр дедов-морозов, за ним — русские богатыри, герои сказок и былин.

Открывается праздничная ярмарка с ее коробейниками, торговыми палатками и, конечно, самоварами с горячим чаем. Игры и аттракционы, танцы и песни на улицах продолжаются весь день. В конце праздника сжигается соломенное чучело — символ царя пороков и бед.

Г. УСТЮЖАНИН