Беспокойные сердца

— Да, Зина, — тихо, но твердо ответил Олесь.

— Так я тебе развода не дам, вот, — жестко сказала Зина. — Подумаешь, разлюбил — полюбил. Не имеешь права семью ломать.

— Какая ж у нас семья? — невесело усмехнулся он. — Сожительство просто. Ну, заставят меня под одной крышей с тобой жить. А что толку? Все равно чужие… Лучше уж разойтись. Оставлю тебе квартиру, вещи, сама свою жизнь устроишь.

— А ты как же? — изумленно открыла Зина заплаканные глаза.

— К своим перейду пока. А потом, может, совсем уеду.

— К ней? — со злой ревностью спросила Зина.

— Может быть и к ней, не знаю…

— А я вот знаю! К ней, к ней! К Маринке, вот к кому. Змея подколодная, разлучница! Так я и чувствовала. Недаром все кругом тебя увивалась.

— Я ее любил еще раньше, чем познакомился с тобой.

— А молчал! Чего ты молчал? Я бы, может, и замуж не пошла за тебя. Обманул — думал, девчонка глупая, что с нее взять?! Эх ты, подлец!..

И она отвернулась.

Олесь молча опустил голову. Машинально нащупал папиросу, спички и закурил. Он страдал невыразимо; все было, конечно, не так грубо, не так просто, и не хотел он ее обманывать. Но упреки заслужены. Насколько легче было бы обнять сейчас Зину, поцеловать, сказать, что не оставит ее, забудет прошлое… Ну, хорошо, сейчас легче, а потом что? Опять слепое, унылое существование бок о бок: работа, еда, постель?.. Стало противно до тошноты. Хотелось скорее положить конец тягостной сцене, но никак не решался встать и уйти, пока Зина продолжала плакать и жаловаться на судьбу.

— Перестань ты плакать, Зинуша, — сказал он, наконец, как можно ласковее. — Прости меня, если можешь. Ведь разбитого все равно не склеить. Будь умницей, пойми: это же самый честный выход.

— И уходи, если ты такой честный, — глухо сказала она, не отрывая рук от лица. Он медлил, не зная, сказать ли ей что-нибудь на прощанье. Но она вдруг уронила руки на колени и с неожиданной яростью воскликнула: — Да уходи же! Долго ты меня терзать будешь? Вот возьму и назло вам всем помру!

— Э, Зинок, вот так рассуждать не годится! — Олесь ни минуты не верил в ее угрозу, но стало еще неприятнее. — Ну, не удалась наша совместная жизнь. Так разве этим все уже и кончилось? Ты размысли сама: какой толк тянуть волынку, ведь ты и сама меня не любишь. Привыкла только…

Он подождал, ответит ли она что-нибудь, потом притушил папиросу и встал. Зина не шевельнулась.

— Что ж… Я пойду, пожалуй. Ты не хочешь проститься?

— Очень это тебе нужно, — отозвалась Зина. — Уходи.

Шаги проскрипели по песку. Когда через несколько минут Зина подняла голову и огляделась, Олеся уже не было. Стало тоскливо и пусто. Голову сверлил недоуменный вопрос: почему же все так получилось?

Задумчивая, сосредоточенная, Зина машинально побрела в палату. У самого входа в больницу ждала мать с «авоськой», битком набитой всякой всячиной.

— Чего это я Александра твоего встретила сейчас? Был тут, что ли?

— Был, — неохотно подтвердила Зина.

Ольга Кузьминична самодовольно улыбнулась.

— Я ж говорила — прибежит, как миленький.

— Ничего он не прибежит. Приходил сказать, что… уходит… совсем… — и Зина закусила кончик носового платка, чтобы не заплакать. Самолюбие ее жестоко страдало, но лучше было сказать обо всем. Где-то в глубине сознания тлела маленькая искорка надежды, что еще можно все уладить, если сказать матери.

Ольга Кузьминична сразу вскипела:

— Что? Да я его, подлеца, в порошок сотру! Я этого дела не оставлю. Все ходы-выходы облазаю, а жизни ему не дам. Чтоб над моим родным дитем издеваться?

Зина представила, как мать пойдет с заявлением в партком, в райком, к директору, и всюду будут вызывать ее, Зину, нужно будет рассказывать свою жизнь… И она взмолилась:

— Не надо, мама, что ты! Хуже только будет. Не хочу я!

— Не хочешь? Ну и не хоти, а меня не тронь: знаю, что делаю. Тебе же, дуре, счастья хочу!

Она искренне была уверена, что хочет дочери своей счастья — такого, каким его понимала.

Заседание партбюро окончилось. В распахнутые окна вливался вечерний прохладный воздух, вытесняя из кабинета Шелестовой остатки духоты и табачного дыма. Горел верхний свет, освещая крытый синим сукном длинный стол со следами длительного и бурного разговора — полную окурков пепельницу, опустошенный графин, разорванные записки, исчерканные завитушками листки…

Татьяна Ивановна сидела одна за своим столом, поставив локти на стол и подперев кулаками побледневшее от усталости лицо. Глаза ее не отрывались от стаканчика с карандашами, но мысли были полны только что окончившимся заседанием, вернее, его решением. Разбирали «персональное дело» Тернового по заявлению Ольги Кузьминичны Лагуновой о том, что он оставил свою жену.

Татьяна Ивановна знала Тернового — не слишком покладистого, немного сурового и честного человека. Встречая его с прелестной девочкой-женой, любовалась этой молодой парой. Никогда ничего плохого не говорили о них, и Татьяна Ивановна испытала чувство, близкое к удару, когда в партком поступило заявление тещи Тернового. В самых несдержанных выражениях она обвиняла зятя в плохом обращении с женой, в разврате и прочих смертных грехах и напоследок просила «хорошенько наказать мерзавца, чтобы неповадно было жену бросать».

Материал по делу готовили тщательно. Сразу же установили: вздорные обвинения в разврате и плохом обращении оказались клеветой, но основное осталось; он с женой не жил, переехал к родителям и возвращаться не собирался. Инструктор парткома, которой поручили подготовку доклада, добросовестно старалась докопаться до истинных причин разлада. Но окружающие ничем не могли помочь.

Сами Терновые что-то скрывали — такое мнение создалось у инструктора после нескольких бесед с ними. Зина плакала и уверяла: она ни в чем не виновата, но и на Олеся не жалуется; заявлений писала мама, а не она, и если Олесь так хочет, она даст ему развод. Терновой твердил: «Не сошлись характерами», «разлюбил», и пустые отговорки эти ровным счетом ничего не объясняли.

Удобные формулы! Они могут прикрывать, что угодно — от подлинной трагедии до пошлого легкомыслия. Попробуй, разберись, если человек ничем не хочет помочь!

Пробовали разобраться. Выступали, говорили, даже слишком много говорили. Одни произносили высокие слова о долге, о чести, о сохранении семьи. Другие громили подлецов, обманывающих женщин. Третьи отстаивали свою точку зрения на право быть счастливым.

Терновой не делал попыток ни защититься, ни оправдаться. Видно было: он ждет, скоро ли окончится тягостная процедура. Отделался он сравнительно легким взысканием — вынесли выговор. Было еще одно предложение — строгий выговор с занесением в личное дело, но ни у кого не поднялась рука проголосовать за него.

Разошлись, недовольные и неудовлетворенные: наказали человека, а так и не поняли до конца — за что.

От тягостных раздумий Татьяну Ивановну оторвал телефонный звонок. Звонил старший сын.

— Мама, мы тебя со Славкой у проходных ждем, что же ты не идешь? Нам дядя сказал, что заседание кончилось. Иди скорей, а то Славка меня не слу-у-шает!

— Сейчас, Володя, сейчас иду! — заторопилась Татьяна Ивановна.

Вот и своя проблема: растут дети одни, скоро от матери отвыкнут. И то уже стала замечать в характерах ребятишек новые черточки, и не понять пока, плохие или хорошие.

Когда она показалась в проходной, к ней кинулся несдержанный Славик. Володя подошел степеннее.

— Ах вы индейцы мои краснокожие! — потрепала Татьяна Ивановна стриженые макушки. — Что это вам вздумалось прийти сюда? И в таком виде! Ай-яй-яй!

— А ты ведь обещала пойти с нами на набережную сегодня, — напомнил Володя.

— Поздно уже, Володенька, — возразила она. — Ничего не видно.

— Ты же обещала! Я еще больше люблю, когда поздно. Там пароходы, знаешь, ого! Все в огнях идут! Вот красота!

— Что ж, пошли на набережную, раз уж я обещала.

— Ур-ра! — закричали мальчишки, и словно не набегались за день, взапуски убежали вперед.