Тихий гром. Книги первая и вторая

Все Рословы мужики тоже, конечно, возили снопы, но Дурановы еще позавчера косовицу закончили, и это задорило Тихона, задевало его крестьянскую честь.

В пахах у взмокших коней хлюпала грязная пена, самосброска тарахтела без умолку — то громче, когда кони прибавляли шаг, то немного тише, когда убывала скорость. Взлетал хлыст, и кони струной натягивали постромки — машина снова начинала захлебываться в торопливом стрекоте.

У самого Тихона светло-синяя холщовая рубаха потемнела от пота и налипшей пыли, сделалась бурой. Словно подгоняемый кем-то невидимым, косарь без устали рвался вперед и не заметил на пути косилки изрядного валунка. Ударившись о камень, косогон хрястнул. Коса, будто застрявшая в густых волосах гребенка, с треском потянула овсяные стебли. Кони стали.

— Тьфу, растрафить тебя! — выругался Тихон. — Зачни торопиться — станет из рук валиться.

И до обеда-то оставалось уж совсем немного, однако пришлось выпрягать коней да ехать на стан со сломанным косогоном.

— Чегой-то ты прискакал так рано? — недовольно спросила Настасья, орудовавшая возле тагана. — У меня и обед-то еще не сварился.

Ничего не ответив жене, Тихон привязал коней к мешаниннику и принялся за починку косогона.

Часа два приглядывалась Настасья к соседским работникам — полоса Кирилла Платоновича совсем рядом к рословскому стану подходит. Сам хозяин тут появился, чего случалось крайне редко. А работники встрепанные какие-то, суетятся, торопятся, будто на пожаре.

Петро Гребенков, нахлестывая коня, круто подвернул к суслону, выскочил из рыдвана и, сполошно работая вилами, начал бросать снопы с такой поспешностью, словно в рыдване пламя горело, а он таким способом хотел его погасить. Следом за ним Дороня подкатил и, как бы желая опередить брата, с хрустом накалывал на вилы по два снопа, швыряя их в дробины рыдвана.

Возы у братьев поднялись в момент, но стоило Петру двинуться с места, как вся его поклажа позорно развалилась. Дороня, оставив свою подводу, кинулся на помощь брату. А его конь, почувствовав свободу, потянулся за лакомыми травинками в жнивье, круто подвернул передние колеса — рыдван опрокинулся, передок соскочил со шкворня, с курка то есть.

В ту же минуту возле работников появился сам хозяин. Лучше бы не видеть его здесь — лицо бледное, крылья носа вздернуты, будто нитками подтянуты кверху. Рот перекосился, изломав красивый черный ус. Брови торчком встали, а из сатанинских глаз вот-вот горячие искры плеснутся и испепелят все вокруг.

Швырнув себе под ноги картуз, растоптал его зверски, будто бы только он и виноват был. По-страшному схватил братьев за грудки и, нагнетая злость, стукнул их друг о друга. Тут же, оттолкнув работников, Кирилл Платонович выхватил у одного из них вилы.

— Глянь, глянь, чего Петля разрабатывает! — ахнула Настасья, теребя за рукав мужа.

— Да отвяжись ты! — локтем толкнул ее Тихон. — То ль без тебя не вижу?

Кирилл Дуранов, бесясь от злобы, столкнул с рыдвана последние снопы, дико прошипел:

— Пш-ш-шли вы к…! Р-работнички!

И он завернул такое неслыханное ругательство да еще с присловием, так что Настасья, слыхавшая на своем бабьем веку немало похабщины, зажала уши руками, чувствуя, как с ручки деревянного половника, зажатой в кулаке, стекают ей на ухо теплые щи.

Мужики Гребенковы, зная, что в такую минуту лучше всего не перечить хозяину, переглянулись и, не сговариваясь, зашагали на стан к Рословым. А Кирилл Платонович, освободив от снопов рыдваны, встал на один из них, другого коня поставил в ряд и погнал к скирде.

— Отстряпались? — шутливо спросил подошедших братьев Тихон, примеривая последнюю заклепку к косогону.

— Отстряпались, — кисло усмехнувшись побелевшими губами, в тон ему ответил Петро.

— Куды ж вы теперя?

— Была бы шея, — вклеился в разговор Дороня, присев на свободный край мешанинника и доставая кисет, — а хомут завсегда сыщется.

— Я к Прошечке пойду, а он к Илье Проказину сноровляется, — разъяснил Петро, потянувшись к братову кисету. — Пора теперя самая работная, лишь бы горб выдюжил.

— Да когда ж эт вы определиться успели? — удивился Тихон, расплющивая заклепку.

— На той неделе еще, — стряхивая в кисет крошки табака с волглой коричневой ладони, сообщил Петро.

— Как так?

— А чего ж тут ждать хорошего, — подал голос Дороня, — коли наш Петля с прошлой пятницы полный разгон учинил.

— Еще кого прогнал, что ль?

— Да всех, считай, разогнал. Мы вот последние. Два татарина у его осталось, дак они ему заместо родных…

— М-мм, — загадочно протянул Тихон, словно от зубной боли. — Снопы середь поля кинул… Хлеб-то чем же виноват?

— Не до хлеба, знать, ему, — почесывая серенький ус, заключил Петро. — Ишь ведь к чему придралси: воза развалились. Да ведь рыдван, он что пьяный мужик: от ветру валится, кочка под колесо попадет — валится, а ежели повернул чуть покруче, дак и вовсе летит все к чертям.

— Мд-а, — тянул и кряхтел Тихон, отложив свою поделку и сняв картуз, — а это, ребяты, шибко плохая примета.

— Для кого еще только приметки, — поддел его Дороня, — а для нас бедки. Итить надоть, Петро.

— Затеял он, ухабака, опять чегой-то злое, — не слушая Дороню, говорил Тихон. — Завсегда у его так, ежели засобирается над кем-то беду посеять. Помяните мое слово!

— А то мы не знаем, что ль, его? Перед вашим пожаром-то всех до одного разогнал. Дороня вон и в тот раз попал ему под руку.

— А посля звать пришел опять же к себе, — вставил Дороня, — кланялся, на колени вставал… Вот ведь какой, сатана, коварный!

Братья Гребенковы, спросив у Настасьи квасу, выпили с передыхом из лагуна по две кружки и отправились восвояси.

А ночь-то, ночка выдалась нынче какова! Месяц с вышины глядится в застывший, онемевший пруд, покрытый тонкой прозрачной пленкой льда. Словно большущее зеркало к плотине положили — огороды, бани, прилепленные по берегу, в нем отражаются. Вон кузня дяди Тихона повисла вниз дерновой крышей и едва не задевает бок месяца старым цинковым ведром, венчающим длинную трубу. А в дальнем конце пруда верхушки тополей Кестеровых виднеются рядком. Листья с них почти все облетели, оттого на сверкающей бликами глади льда отчетливо видна каждая ветка.

Васька не удержался от нахлынувшего восторга, подхватил с земли камушек и, как бывало когда-то в детстве, с припрыжкой запустил его по звонкому льду. Долго катился и разговаривал камушек. И пока он не умолк, Васька не двинулся с места. Потом торопливо зашагал по плотине, прислушиваясь к своим шагам. Под сапогами попискивала заклеклая сверху земля, покрытая изморозью. И казалось, не под сапогами это скрипит и похрустывает, а звенящий воздух, ломаясь, идет в горло, игриво покалывая внутри.

И плотину прошел, и хутор миновал — никого не встретил. Собаки даже не тявкнули из-под ворот. Крепко спят хуторские крестьяне. Суббота нынче — наработались вдоволь да в бане всласть напарились, теперь отдыхают. Перевалил Васька Зеленый лог — туманная мглистая даль степи открылась. Щетинистая стерня, седая и серебристая вдали, упруго потрескивает под носками сапог, разбрызгивая огнистые искры куржака.

Три скирды соломы, хрустально и празднично сверкающие в ровном свете луны, стоят безмолвно. Это Кестеровы скирды. Васька с Катюхой сговорились возле них встретиться. А тишина стоит нерушимая, незаметно, чтобы кто-то был тут. Не пришла еще, стало быть, Катюха. Васька обошел скирду. В присунутой к ней копне раскопал бок, откинув солому, покрытую куржаком, оглянулся… Идет! Вон как торопится, шустро ногами перебирает и длинную юбку впереди рукой придерживает, чтобы шаг не путала.

— Заждался, знать, родной? — спросила еще издали.

— Не озябла? — спросил в свою очередь Васька, забравшись в углубление и расталкивая солому плечами. — Иди скорейши, посогрею!

Она прыгнула к нему на распахнутую полу дубленой шубы и, умащиваясь половчее в соломе, приговаривала:

— Вот и гнездушка готова кукушкиным бездомным деткам.