Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.

Нина Петровна внимательно посмотрела вниз. Володька не мог определить, узнала она его или нет. Ему почудилось, будто она смотрела внимательным, но каким–то пустым взглядом. Затем она скрылась. Легкий ветер по–прежнему колыхал занавеску, как в те памятные дни, когда Ирочка хворала, а Володька неотрывно следил за ее окном.

Что было делать? Уйти? Вид Нины Петровны поразил Володьку. Здоров ли Иван Егорович? Володька вдруг испугался. Раньше он как–то не задумывался над тем, почему дача, куда он ездил не раз, всегда оставалась заколоченной. Неужели с Иваном Егоровичем случилось несчастье?

Что было делать? Володька нерешительно подошел к подъезду, надеясь встретить кого–нибудь и расспросить об Иване Егоровиче и об Ирочке. Ее, видимо, не было дома. А не вышла ли она замуж? Мало ли что бывает на свете! Володька гнал от себя эту мысль, но она не шла из головы. За кого могла выйти замуж Ирочка! Понятно, за того поклонника с «Москвичом». Володька плохо помнил, как выглядит Ростик. В памяти осталась только нарядная прическа и заметное, чем–то очень выделяющееся лицо. Володька плохо помнил Ростика, но при встрече сразу узнал бы его.

У подъезда сидела известная Володьке сердитая лифтерша. Она вязала чулок. Володька решил поговорить с ней. Она, конечно, давно забыла его, да и самому Володьке то, что происходило здесь так недавно, казалось седой стариной.

— Тетенька!

— Чего тебе?

— Ты Ивана Егоровича знаешь?

— Знаю.

— Как он? Здоров?

— Пойди да справься.

Володька оставил в покое сердитую лифтершу и, не раздумывая больше, поднялся наверх. Он не верил, что ему обрадуются, но его вело непреодолимое желание покончить с тяжкой для него неизвестностью. Так или иначе, но он должен был наконец освободиться от мучительных мыслей об Ирочке, которые владели им все последнее время!

Ему открыл Иван Егорович. Выглядел он неважно. Одет был кое–как. Видимо, за ним никто не смотрел. Володька сразу понял, что порядка в доме нет, и внутри у него все оборвалось. Значит, вышла замуж и переехала к мужу. К тому самому, с «Москвичом». То, что Ирочки дома не было, Володька почувствовал тотчас же и не ошибся.

— Ты к ней? — спросил Иван Егорович, не давая Володьке даже поздороваться. — Ее нет дома. — Сухой и недружелюбный тон его потряс Володьку. Старик никогда так с ним не разговаривал. Но все равно обижаться на Ивана Егоровича Володька не мог.

— Я не только к ней, — сказал он почти жалобно. — Давно хочу с вами поговорить. На дачу ездил, не заставал.

— Какая там дача! — хмуро сказал Иван Егорович и, опасливо оглянувшись, впустил Володьку.

Он поднес указательный палец к губам, как бы предостерегая Володьку от чего–то и молчаливо вступая с ним в какой–то заговор. Это сразу сделало его прежним Иваном Егоровичем, который был так дорог сердцу Володьки.

Они тихонько прошли в большую комнату. Володька сообразил, что Нина Петровна, видимо, нездорова и лежит в комнате Ирочки, а он запустил туда свой сигнальный камешек.

— Нина Петровна нездорова? — спросил он шепотом.

— Нездорова, — мрачно отозвался Иван Егорович. — Садись.

Они помолчали. Володька чувствовал, что здесь произошли большие перемены, но какие? Этого он еще не знал.

— У тебя курить найдется?

Володька с радостью угостил Ивана Егоровича сигаретой. Он надеялся, что старик закурит и разговорится.

— Благодарю. — Иван Егорович затянулся и мрачно повторил: — Нездорова. Сердце. Да и характер немыслимый. Злится.

— На кого? За что?

— На всех. За то, что не по ее вышло. Хворает она давно, а тут ей совсем плохо стало. Аж почернела. Вот какие люди бывают!

Володька смутно почувствовал, что все это имеет к нему какое–то отношение. Иван Егорович отвечал неохотно, обиняками, но Володька с торжеством понял главное: его сопернику было отказано. Тетка от этого и почернела.

Отделавшись от настойчивых вопросов Володьки, Иван Егорович с наслаждением курил и помалкивал. Володька тоже молчал, радуясь своему неожиданному счастью. Значит, поклонника с «Москвичом» больше не существует. Ирочка осталась верна. Верна ему, Володьке. И это справедливо. Ведь он, можно сказать, выстрадал, вымолил, хоть и не у бога, ее любовь, ее жизнь! Он радовался бы без конца, если бы ему вдруг не пришла в голову мысль: «А если верна, то почему же не захотела повидаться, не отыскала, не известила?» Радость быстро прошла. Иван Егорович смотрел на гостя так, словно только что разглядел его как следует.

— Эх ты, — сказал он, — казак!..

Володька недоумевал.

Иван Егорович улыбнулся грустно и, пожалуй, даже немного презрительно.

— Казак, — повторил он и с горечью добавил: — Лопух!

Володька окончательно увял.

— Что ты наделал! — с болью сказал Иван Егорович. — Ведь я так в тебя верил!..

Он опять умолк. Володьке сделалось так тоскливо, хоть плачь. Теперь все стало ему ясно. Ужаснее всего было то, что Иван Егорович не попрекал его, а как бы горевал вместе с ним. Если бы попрекал, было бы легче.

— Твое дело конченое, — сухо сказал Иван Егорович, всем своим видом показывая Володьке, что разговаривать больше не о чем. — А что пришел, благодарю. Не забываешь.

— Как же конченое? — спросил Володька и со стыдом понял, что в его вопросе послышались слезы. — Если бы другой кто был. А то ведь сами говорите, что тому отказано.

— И тому и этому. Оба хороши!

Сердце у Володьки зашлось от обиды: его ставили на одну доску с кем–то другим!

— Тоже мне прынцесса! — пробормотал он почти про себя, но Иван Егорович расслышал.

— Чего, чего? Выговорить как следует не умеешь, а туда же! «Прынцесса»… — передразнил он Володьку. — Да ты понимаешь, что толчешь? Чего она от тебя хотела? Самой малости. Не напивайся, веди себя, как подобает человеку, учись. А ты что? В последний раз, оказывается, до того дошел, что тебя связали и во двор выкинули. И ты же ее критикуешь!

Иван Егорович то был прежним — горячим, резким, непримиримым, то становился новым — недружелюбным, холодным, чужим. Пусть уж лучше бранится, лишь бы оставался прежним. Тогда Володька мог еще на что–то надеяться.

— Не так дело было, Иван Егорович.

— А как?

— Я никого не трогал. А выпил с горя.

— Верю, — сухо ответил Иван Егорович. — Радоваться тебе нечему.

— Я не только ей. Самому себе поклялся. С выпивкой кончено.

— Поклялся, — усмехнулся Иван Егорович. — А что толку?

— А то…

Володька хотел сказать, что после болезни Ирочки он стал совсем другим, что он каждый день читает «Комсомольскую правду», что за эти полтора месяца он по–новому взглянул на себя и на свою жизнь… Но он смешался под насмешливым взглядом Ивана Егоровича.

— Я понимаю, — с горечью сказал Володька. — Слова есть слова. Кто им поверит? Нужны дела. Но неужели вы считаете, что я еще глина?

Иван Егорович молчал. Казалось, что искренность, с которой говорил Володька, нисколько его не трогала.

— Я был около ее смерти! — горячо продолжал Володька. — Помните? Кому я клятвы давал? Неужели напоказ? Вам первому говорю, как тогда было. Я за ту ночь, когда она была при смерти, другим стал. Ее болезнь мне глаза на жизнь открыла…

Взгляд Ивана Егоровича оставался холодным.

— Не верите? Не надо. Молчу.

Иван Егорович верил. Но он считал, что это были лишь порывы, пусть искренние и высокие. Когда–нибудь Володька забудет о них, и опять все пойдет у него по–старому. Если уже не пошло.

— Вот что, Володя, — сказал Иван Егорович. — Тебе нужна другая девушка. — Володька насторожился. — Покорная. А главное, чтобы ничего не требовала.

Ничего не зная о Соне, Иван Егорович говорил именно о ней. Володьку передернуло.

— Не надо мне другой! Ирку ни на кого не променяю!

— Променяешь.

— Никого я так не буду… Никогда! Умру я.

— Не умрешь.

— Вы шутите, вам легко. А мне…

— Верно, Володя, мне легко. Теперь. А когда стоял за тебя, трудно было.

— А теперь?.. — Володька не договорил. Что ж спрашивать! Теперь Иван Егорович за него уже не стоит. Сказано ясно. Он отрекся от Володьки так же, как Ирочка.