Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

Худо ли, хорошо ли, но он считал: с Соломиным дело решенное. Однако, возвратившись в институт, он узнал от директора, что на место начальника отдела, по всей вероятности, придется рекомендовать другого человека.

Викентий Вацлавович изумился:

— Пожалуйста, объясните, что все это значит?

Директор отводил глаза, что-то недоговаривал. Это был старый, умудренный жизнью человек. Когда-то бросался он в драку с поднятым забралом, но те времена безвозвратно прошли, сейчас ему больше всего хотелось, чтобы все вопросы решались тихим, мирным путем. Но, если они так не решались, он считал нужным, опять-таки тихо и мирно, отступить.

— Требую собрать ученый совет. Немедленно! — выкрикнул Поплавский сорвавшимся на визг голосом. — А вы, Борис Викторович, если вы честный человек, вы доложите все, что произошло.

Директор впервые видел добрейшего Викентия Вацлавовича в таком возбужденном состоянии, боясь за него, стал уговаривать не горячиться, что в конце концов все обойдется, все станет на свое место.

— Нет и нет, — стоял на своем Поплавский. — Я требую собрания.

На собрании директор заявил, что руководители института посоветовались и решили в интересах дела предложить на освободившееся место другую кандидатуру, это, кстати, согласовано с соответствующей организацией.

Поплавский тут же спросил:

— Борис Викторович, с кем вы советовались? Члены партийного бюро удивлены вашими словами.

Оправдываясь, Борис Викторович сбился, никак не мог подобрать убедительных слов. А его продолжали допрашивать:

— Из сказанного явствует, соответствующая организация против кандидатуры Соломина. Объясните, какие на то причины?

У Бориса Викторовича была привычка смотреть на несогласного долгим, укоряющим взглядом. Что он сделал и на этот раз. Но спрашивающий выдержал пытку, не мигнул даже. Был это не кто иной, как сам кандидат, Михаил Борисович Соломин. Честнейшие, с печалью глаза его повергли в смятение директора.

— Никаких особых причин нет, — промямлил он.

— Выходит, кандидатура Соломина не снята? Есть два кандидата? — спрашивали из зала.

— Борис Викторович, вы упоминаете соответствующую организацию. Где же решение?

— Решения нет, нам советуют, — произнес вконец растерявшийся директор.

— Кто советует?

— Я разговаривал с товарищем Дерябиным.

— Товарищ Дерябин еще не организация, — резонно заметили ему. — Будет правильно, если мы сейчас проведем голосование.

В общей запальчивости так и сделали, проголосовали за Соломина. Что было удивительно в этой процедуре — личность кандидата как-то отошла на второй план, защищали не его, а право на свое независимое суждение. Теперь отступать было некуда, ждали, как будут развиваться события.

На следующий день сотрудников стали приглашать по одному к Борису Викторовичу. Он не был изобретательным, каждому говорил одно и то же:

— Дело, голубчик, страдает от всей этой смуты. Нам ли заниматься подобными дрязгами? Бог с ним, с Соломиным, найдется и ему что-нибудь. Отступить надо.

В ответ сотрудники написали письма в разные инстанции, в которых, между прочим, резко осуждалось непринципиальное поведение директора института.

— А еще вот какая история…

Вася не сбавлял скорости и не закрывал рта. Он не заботился, слушают ли его.

— После трудов праведных надо ведь по капельке… Припасем, что надо и — прямо в гараже. Дверь не всегда закрыта. Зачем? Работа кончилась. И вот залетел к нам соседский, Марьи Шумилиной, петух: «Ко-ко-ко». Дескать, примите в компанию. А нам что. Хлеба накрошили, облили водкой и: «цып-цып…» Всё склевал. Наутро, смотрим, пришел похмеляться. Ах ты, думаем, такой-сякой. Ладно, петух деловой. Еще ему… Так и повадился каждый день. И думаешь что, наклюется, а после кур идет гонять. Только перья по шумилинскому двору летят. На все сто был петух, до животиков хохотали. А хозяйка не поняла. Зарубила петуха.

…Трофим Иванович выложил перед Дерябиным письма сотрудников института — в них возмущение за непрошеное вмешательство и давление. «Порядка там нет, в институте. Я же этого человека, кого они хотели поставить на место Белякова, знаю», — вырвалось у Дерябина. Трофим Иванович внимательно глянул на него, жесткая складка прочертила лоб. «Надо навести порядок. И хорошо, что вы знаете, с чего начать». Сказано было так, что у Дерябина будто что оборвалось внутри. «Не понимаю», — проговорил он. «А вы подумайте, торопить не будем».

Тогда он никак не мог уяснить смысл этого разговора. А сейчас, оказавшись не у дел, все стало ясно. Трофим Иванович уже принял решение, и говорил он, что Дерябину предстоит работа в институте.

Кажется странным, но сейчас, смирившись с неизбежным, Аркадий Николаевич не чувствовал разочарования, не было у него и тоски по прежней работе. У каждого человека время от времени наступает такое состояние, когда он начинает задумываться, так ли я живу, то ли делаю. Это естественное состояние, и счастлив тот, кто, переболев, нравственно поднимается на новую ступень. Раздумывая обо всем происшедшем, Аркадий Николаевич с удовлетворением думал, что он еще полон жизни, что впереди его ждет много интересного.

— Значит, зарубили петуха? — сонно спросил Шаров, приглядываясь, где едут. Вася выруливал на площадь районного центра.

— Зарубили. — Шофер тряхнул густой шевелюрой и бодро добавил: — Ничего, на наш век петухов хватит. Нового готовим.

Возле белокаменных старинных торговых рядов на стоянке приткнулось несколько машин и автобус. Вася притормозил.

— До чего кстати, — удивился Шаров, разглядывая автобус. — А ведь это тот самый, из которого нас выгнали.

И Дерябин, и он торопливо вышли из машины, надеясь как-то заявить о своих правах, но еще не зная, как заявить. Правда, им и шагу не пришлось сделать: шофер автобуса открыл дверцу и поспешил навстречу. Было ему под сорок, пряди слипшихся темных волос спадали на морщинистый лоб, серые глаза воспалены.

— Товарищ Дерябин, вы уж меня простите, — покаянно заговорил он. — Ну, не видел! Маруська спорит, подумал, обычные безбилетники… После только сказали, что были вы… Узнали вас…

В другое время Дерябину польстило бы: как же, даже узнают в автобусе, в другое время он снисходительно выслушал бы покаяние, как давно привык выслушивать провинившихся работников, сейчас все это мало интересовало его, что-то в нем надломилось, он Дерябин, но нет в нем прежнего Дерябина. Стоял с каменным лицом, и его неприступность еще больше пугала шофера:

— Черт знает, как произошло! Поверьте, такое со мной впервые. И все это кондукторша Маруська, не любят у нас ее. — Шофер повернулся в сторону автобуса, где была та самая злосчастная Маруська, желваки ходили на его скулах. Должно, будет Маруське на орехи.

— Ерунда какая-то, — брезгливо проговорил Дерябин, открыл дверку и сел в машину. — Трогай, Вася, — сказал он словами Шарова.

Тот пожал плечами, явно не одобряя строгость своего пассажира. Из обрывочного разговора он начинал понимать, что Дерябин — какой-то начальник, шофер автобуса провинился перед ним.

Газик неуверенно стал выворачивать на дорогу. А когда отъехали от площади, Вася спросил Дерябина:

— Зачем вы с ним так? — в нем говорила шоферская солидарность.

— Правильно, что так, — ответил за Дерябина Шаров. — Нашкодил, ну и умей хоть держаться. Унижаться-то чего?

— Чего? — переспросил Вася, удивляясь непонятливости пассажиров. — Да знаете, о чем он сейчас думает? Вот нажалуетесь вы управляющему, и выкинут его с работы вон. А у него приличный заработок, а дома семья, детки… Иди потом устраивайся, ищи… Придраться всегда найдется к чему, когда хотят выгнать. По нужде лебезил, вот чего!

— Первое умное слово от тебя услышал, Вася! — торжественно объявил Шаров. — Вот так, унижаясь и лебезя, мы и плодим непререкаемую боярскую спесь некоторых.

— При чем тут боярская спесь? — обиженно спросил Вася. — Я правильно сказал. И не очень-то…