Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

Потом прочитал еще раз и подбодрил:

— Крепись, такая любовь дается не каждому.

Он опустил монетку и набрал номер. Рычажок тотчас же щелкнул.

— Это ты, маленькая женщина?

— Конечно! Я тебя слушаю, Сашенька.

— Клава, прости, что не приехал. Давай перенесем мое появление на завтра. Я с этим письмом живо разделаюсь. Так и можешь сказать редактору.

— Саша, ты знаешь, я всегда рада тебя видеть. Но редактор уже считает, что хода письму давать не следует. В институте все утряслось и так…

— Ты ему не говорила, что у него семь пятниц на неделе?

— Я оставила такую возможность тебе. Мне не хочется вылетать с работы.

— Да, конечно. Тогда передай ему мою глубочайшую признательность.

— Это можно.

— Клава, знаешь, что мне теперь часто приходит в голову?

— Скажи.

— Тогда на реке, в тот солнечный чудный день, я был наивен и глуп.

— Что с тобой тогда было?

— Видишь ли, выражение «носить жену на руках» тогда я еще воспринимал буквально. Ты мне показалась тяжелой ношей. Я спасовал.

— Спасибо, дорогой. Ты в самом деле отличался наивностью. Но это было так давно, и потому я не сержусь.

Шаров опустил еще монету. Долгие протяжные гудки были ему ответом. Но он отличался терпеливостью, а терпеливость вознаграждается.

— Добрый день, Ирина Георгиевна. Шаров вас беспокоит,

— Какой Шаров? — не очень приветливо спросили его.

— Александром Васильевичем, помнится, величали.

— Ах, это вы…

— Я хотел сказать, что с Аркадием Николаевичем ничего не случилось.

— По-вашему, ничего не случилось? Спасибо.

— Я не об этом… — Он усмехнулся, вспомнив, что и прежде, когда приходилось разговаривать, они с трудом понимали друг друга. — Ирина Георгиевна, я хотел сказать, что он жив-здоров. С ним ничего не случилось в физическом смысле, что ли… Ясно я выражаюсь?

— Мне все ясно. Он всегда думал только о себе. И поделом ему, он своего достукался. Я даже рада, что его сняли…

— Ирина Георгиевна, — вмешался Шаров, — таких людей, как Аркадий Николаевич, переводят на другую работу, а не снимают. Об этом даже Ефимовна знает.

— Какая еще Ефимовна?

— Наша приятельница, старушка.

— Вы дело-то будете говорить?

— А я все сказал.

— Он даже не поинтересовался, как я тут… Он никогда не заботился…

«Понимаю Дерябина, отчего он не пошел домой, — подумал Шаров, отстраняя от уха звенящую трубку и осторожно укладывая ее на аппарат. — Она устроила бы ему сущий ад». И рассерженно проворчал, обращаясь к той, что оставила надпись: «Васенька, я тебя люблю…»:

— Ты думала, любовь — цветочки, семейная жизнь — рай? Как бы не так.

Он взял еще монетку, полюбовался на нее, но набрать домашний телефон медлил.

Знаю сам я пороки свои. — Что мне делать?

Я в греховном погряз бытии. — Что мне делать?

Пусть я буду прощен, но куда же я скроюсь

От стыда за поступки мои. — Что мне делать?

— Это квартира Шаровых? — как можно ласковее спросил он.

— Вы не ошиблись, — прозвенел тоненький голосок. — Между прочим, впервые за утро. До этого все ошибались.

— Наташка, — мягко укорил Шаров. — Какое же утро?

— Это ты, папа?

— Эге. Кто же еще!

— Тогда: жил-был король! — крикнула Наташка.

— И жила-была королева, — продолжал Шаров. — Королева ходила на работу, а король — на базар за картошкой.

— Не так, — запротестовала девочка.

— Почему, Наташенька? Бывают и отклонения… Эй, куда ты пропала?

— Это ты?

Вопрос был поставлен ребром, не будешь отпираться.

— Я, родная моя, я, — виновато отозвался Шаров.

— Как же так получается. Ребенок целый день один, голодный, а ты гуляешь?

— Я, видишь, не то что гуляю, я в некотором смысле на работе.

— Замолчи! С тех пор как ты ушел из газеты, ты только бездельничаешь.

— А кто же за меня пишет книги? — обиделся Шаров. — Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Почему Наташку не накормил? Оставил голодную?

— И опять зря говоришь, будто Наташка голодная. Я ей оставил сыр. Покупал сто граммов превосходного сыру. Вполне питательно.

— Беспечный дикарь! Возвращайся немедленно домой.

— Видишь ли, я не могу, — заупрямился Шаров.

— Это еще почему?

— Я тебе после объясню, ты не беспокойся.

— Скажи на милость! Он целыми днями не бывает дома и говорит: «Не беспокойся». Тиран! Слышишь, сейчас же заявляйся! Бросай бродяжничать, ты не мальчик!

— Я понимаю, я не мальчик, — тоскливо сказал Шаров, — но я не могу.

— О господи! И почему я вышла за тебя замуж?

— Вот этого я не знаю.

— Зато я знаю. Я тебя представляла нормальным человеком.

Для нее все его друзья-литераторы и он сам — ненормальные. А он когда-то считал писателей полубогами. Вот что значит трезво смотреть на жизнь.

Трубка стала издавать короткие гудки. Он положил ее и опять взглянул на надпись: «Васенька, я тебя люблю, и мне страшно».

— Ничего, — успокоил Шаров напуганную влюбленную. — Не страшись. Ты еще свое возьмешь. Не было бы страшно твоему Васеньке.

Глава четвертая

Вторую ночь в доме Татьяны Дерябин провел неспокойно. Шаров уже похрапывал на диване, уютно скрючившись на правом боку, а ему то было неловко лежать, то душно, хотя в распахнутое с вечера окно подувал ветерок. Мысль постоянно возвращалась к тому, почему вслед за Трофимом Ивановичем все так дружно подняли руки? Давил авторитет Трофима Ивановича? Нет, не то, Дерябин помнил бурные обсуждения, когда Трофим Иванович оставался в меньшинстве, соглашался с большинством. «Каким-то путем я восстановил всех против себя». Последнее время у него было состояние, когда он все видел, подмечал, не стеснялся подсказывать, поправлять. Опыт давал ему возможность поступать так. Но люди равного с тобой положения не любят указок…

Дерябин проснулся, как от толчка. За окном уже светло, но солнца нет, пасмурно. Он повернул голову — Шаров сидел на диване в трусах и майке, смотрел на него.

— Скрежетал зубами, мычал. Я уж и не знал, на что подумать. Кошмарный сон?

Дерябин отмолчался. Если бы он и стал рассказывать свой сон, едва ли Шаров понял его.

Вот его сон.

Собирались в деревню. Дерябин уже был наготове, а Шаров куда-то исчез. И почудилось: появился — и рост не тот, и годами старше; Дерябин пристальней всмотрелся и видит — это не Шаров, а Трофим Иванович. И уже с ним он должен ехать в деревню. Ждут машины, а ее что-то нет. Тогда они заходят в будку, вроде заводской проходной. За деревянным барьером сидит в сером тонком костюме Строкопытов. Как он сюда попал? «А, это ты, Трофим Иванович, — небрежно сказал Строкопытов. — Машины все в разгоне». И смеется. Дерябин задохнулся в гневе: как он ведет себя, этот жалкий завистник и проныра! Трофим Иванович и старше, и во всем выше его. «Есть одна, — продолжает Строкопытов, — но она предназначена Михаилу Борисовичу Соломину, он должен ехать в министерство завязывать знакомства». Взбешенный грубым нахальством Строкопытова, Дерябин рвется к машине, но строгий предупреждающий взгляд Трофима Ивановича останавливает его. Трофим Иванович неуверенно улыбается Строкопытову, кивает: «Я подожду!» Тут уж Дерябин ничего не понимает, скрипит зубами от бессилия…

— А погода решила не баловать, того гляди, дождь хлынет, — безучастно говорит Шаров, и по его тону понятно, что ему никуда не хочется ехать, затею Дерябина он не одобряет. — Слушай, попросил бы машину. Позвони — вышлют.

Дерябин с ненавистью вскинул взгляд на него.

— Не вышлют, — резко сказал. — Поедем на автобусе.

— Добро, — покорно согласился Шаров, удивляясь внезапной ярости Дерябина. — Поедем демократическим способом. Тогда надо поторапливаться.

Дерябин сидел на чугунной решетке, которая ограждала сквер с чахлыми деревьями. Перед ним стояла цыганка с ребенком на руках.