Чайка

— Го-го-го-го! — хохотали солдаты.

Василиса Прокофьевна уперлась в задок телеги. Телега ползла назад, а надо было удержать ее во что бы то ни стало, иначе этот старик и женщина с девушкой, запряженные вместо лошадей, опрокинутся и вряд ли уже встанут. Она не только руками, ноющей грудью подперла телегу: все тело, как холодным дождем, облило, а во рту стало сухо, жарко, в голове — звон… Ноги скользили…

— Го-го-го-го!.. — стоял в ушах хохот солдат.

…Несколько минут втаскивали на пригорок телегу, а они, эти несколько минут, показались Кате долгими часами. У нее занемели руки и ноги, и глазам стало больно, а когда подкатили к пригорку вторую телегу, будто в сгущающемся тумане мелькнули лица тети Нюши и Мани, и все стало молочно-белым. Катя опустила запотевший бинокль и, тяжело дыша, отвернулась. Вытирая глаза, ощутила на губах сильный привкус соли. Взглянула на руку, — рука была в крови. Удивилась, но не поняла: почему, когда? Да, это было сейчас… Из груди с горячей болью поднялось и шепотом слетело с губ:

— Мамка ты моя старенькая!..

Женя смотрела куда-то вдаль и рассеянно крошила пальцами кусок коры.

У Маруси лицо было бледное, испуганное. В руке она держала два патрона. Катя взглянула на свою винтовку: затвор был вынут и лежал на земле.

— Это я, Катюша, — призналась Маруся. — Ты все за винтовку хваталась… Я боялась — выстрелишь, и вынула патроны…

— Нет, не выстрелила бы… Нельзя! — проговорила Катя, чувствуя, что страшно устала вся — и душой и телом. Так устала, что не было ни сил, ни желания пошевельнуться. Хотелось упасть на эту оттаявшую землю, покрытую прелым игольником и мокрыми желтыми листьями, упасть и лежать без движения, без мыслей. Но из низины все так же продолжали доноситься хохот и лающие крики немцев, стоны стариков, рыдания женщин. От всего этого горело сердце, жаркими волнами разливая кровь по телу.

Она медленно повернулась к задумавшейся Жене.

— Все обдумала?

— Да, — сказала та вздрогнув.

— Твердо решилась?

— Да.

— Выдержишь?

Женя взглянула в ее встревоженные синие глаза и светло улыбнулась.

— Коли батьки старые и хворые находят силы держаться, то я… — Она согнула руку в локте и шутливо потрогала мускулы.

Ее решительное «да» тепло отозвалось в душе Кати, и в то же время сердце сдавливала тупая боль: самой бы пойти на такое дело — это легче, а посылать других, особенно тех, которых всем сердцем любишь… Да к тому лее в такие минуты, как сейчас…

Она обняла украинку, и они стояли молча, прислушиваясь к шуму, доносившемуся из низины.

Все больше сгущалась вокруг страшная чернота. Сейчас в эту черноту уйдет Женя и может не вернуться назад, как не вернулись Федя, Танечка… Но так нужно.

— Вот, Женечка, дело такое… Если сорвешься, не только для тебя плохо будет, но и для них, — она указала рукой на низину. — Спасти нужно всех. Понимаешь?.. Все зависит теперь от твоего уменья.

— Знаю, — сказала Женя и опять улыбнулась. — Не колобок я… Сама немцам на язык не сяду, щобы песенку запеть. Ну, а як що… — лицо ее стало хмурым, — як не придет до тебя весточка обо мне, все равно знай: Женька до конца держалась, як комсомолка.

Лукавая усмешка мелькнула в ее глазах.

— Не придется тебе, товарищ секретарь, после войны сказать: сохранили мы честь комсомольскую — уся чистенька, кроме одного пятна, а пятно это — Женька Омельченко: треба було до конца держаться, а она, подлюга, на смерть напросилась.

— Ну, зачем о смерти? — поморщилась Катя, Женя простодушно рассмеялась.

— Цэ я так… в порядке официальной части. — И взволнованно добавила: — Не бойся, Чайка, не подведу!

Поняв, что подруга шутила для того, чтобы успокоить ее, Катя растроганно проговорила:

— Я это знаю, Женечка… Не об этом я… Себя береги… Их — тоже…

— Не подведу, — повторила Женя и пошла. — Мамке моей передай: скоро свидимся.

— Гарно.

Кутаясь в шаль, Женя вышла из лесу и зашагала по тропинке. Она была уже недалеко от полустанка, когда ее заметили. Два солдата выскочили из-за телег и побежали ей наперерез. Женя остановилась и дала себя схватить.

Катя, не отрываясь, смотрела на нее в бинокль.

…Первая телега, которую тащила мать, была уже по ту сторону полустанка, а Женя стояла в низине перед офицером и что-то говорила, степенно разводя руками. Офицер махнул рукой. На несколько минут Катя потеряла подругу в толпе. Потом увидела ее возле самого пригорка, на который втаскивали очередную телегу. Увидела, как Женя с ходу подперла телегу своим сильным плечом, и, опустив бинокль, прошептала:

— Так лучше, чем прямо на мост… безопасней… Взгляд ее упал на окровавленную руку. Она потерла ее, и на руке явственно обозначились следы зубов. Прокус был, очевидно, глубоким: кровь продолжала сочиться.

Нет, она не выстрелила бы… нельзя, помешала бы Жене… И той пришлось бы сегодня итти прямо на мост: медлить нельзя ни минуты. Об этом все время помнила, а вот как руку себе прокусила и как Маруся патроны вынула — не помнит.

«Нехорошо. Нельзя так забываться…»

Глава двадцатая

Фон Ридлеру стало ясно, что партизаны решили зажать строительство в тиски. Не разгромить отряд — значило все время чувствовать над собой занесенный меч.

— Прочтите последнюю фразу, — приказал он секретарю.

— «Лица, которые будут уличены в том, что могли выполнить приказ и не выполнили, подлежат расстрелу вместе с семьями». — Секретарь обмакнул перо в чернильницу и вопросительно посмотрел на шефа.

Ридлер забарабанил по столу пальцами. После танков и виселиц расстрел вряд ли произведет впечатление. Может быть, следует проводить с этими свиньями политику «кнута и пряника»? Никто не откусит от «пряника» — пусть: все останется без изменений — ни выигрыш, ни проигрыш. Но если кто соблазнится, то навсегда окажется в его руках, как пескарь на крючке. Каждый русский, на которого сможет он наступить, как на кочку в болоте, не боясь провалиться, — лишний шанс на устойчивость в этой дьявольской местности.

— Перечитайте начало.

Секретарь вытер с лица пот.

— «Приказ номер девятнадцать. Всему русскому населению Певского района. Во время разгрома партизанской банды сбежали ее главари Зимин и Волгина и с ними несколько рядовых партизан. Приказываю: вменить себе в священный долг помочь властям изловить названных бандитских главарей…»

— Стоп! — остановил его Ридлер. — Пишите дальше: «а) Тот, кто укажет на их след, получит 5000 марок и освобождение от принудительных работ как для себя, так и для всей семьи. б) Лица, которые самостоятельно поймают указанных преступников и доставят их в гестапо или передадут местным немецким властям, получат 10 000 марок, дом в любом селении, корову, лошадь, 5 овец и 4 гектара земли на вечное пользование. в) Рядовые партизаны, которые явятся с повинной и укажут, где прячутся их главари, получат помилование, свободу и 5000 марок. г) Лица, которые будут уличены в том, что могли выполнить приказ и не выполнили, подлежат…»

— Расстрелу вместе с семьями? — с угодливой улыбкой спросил секретарь.

Ридлер не ответил. Хрустнув пальцами, он поднялся с кресла и прошелся по кабинету.

С улицы донеслась визгливая песня:

Задержавшись у окна, Ридлер увидел на дороге двух своих офицеров. Один, смеясь, вертел в руке женскую шляпу с пером, другой отстранял от себя бабу с растрепавшимися волосами, а та висла у него на шее и сквозь пьяный хохот визгливо вытягивала:

— Кто эта шлюха?

Секретарь заглянул в окно и тихонько хихикнул:

— Аришка Булкина…

— Привести!

Аришка вошла в кабинет, обеими руками подбивая под шляпу волосы. Она была немного встревожена, но улыбалась.

— Булкина?

— Булкина, ваше превосходительство, господин кавалер.