Избранное

— Нет, не чушь!

— Вульгарный дарвинизм!

— Нет, не вульгарный. И не дарвинизм.

— Вот именно.

И Виленкин задумался. Мохнатый, без штанов, с озябшей физиономией, он стоял на берегу пруда, подняв глаза к небу с удивленным, прислушивающимся выражением. Хомутов посмотрел на него и прыснул.

«Тебя бы сейчас снять — и в „Огонек“», — сказал он. — Такой кадр, красота! Цены бы не было. И подпись: «Мыслящее четверорукое».

На сон было положено четыре часа — и все-таки времени не хватало.

Нельзя было не посещать лекций, несмотря на то что многие преподаватели читали по печатным курсам; нельзя было отказаться от общественной работы, несмотря на то, что добрая половина ее была никому не нужна.

Карташихин снял с себя руководство бригадой, вышел из редакции стенной газеты. Но времени не прибавилось. Наоборот, стало как будто еще меньше. Он стал пропускать заседания, а заодно и лекции, — не стоили же ради лекций ездить в институт, когда он мог прочитать их и дома.

В конце ноября его вызвали на заседание комсомольского бюро. Молча выслушал он первое предупреждение. Он не стал оправдываться. Но ничего не переменилось.

Это было под вечер в конце ноября, — он помнил день и час. С утра шел снег, еще молодой, но упрямый, и снежная водянистая каша сровняла мостовые с панелью. Нагруженный мотками проволоки, катушками, лентами, он возвращался домой и во дворе увидел Машеньку Бауэр.

Она стояла у подъезда и смотрела прямо перед собой рассеянно и печально. Автомобиль проехал вплотную рядом с ней; колея у самых ног залилась водою. Она не шелохнулась. Пройдя несколько шагов, Карташихин догадался, что она плачет и лицо мокрое от слез, а не от снега. Он вернулся.

— Здравствуйте, — негромко сказал он.

Машенька обернулась и вдруг, как маленькая, закрылась рукой.

— Что с вами?

— Ничего.

Она поставила портфель у ног прямо на мокрую — мостовую и достала платок.

— Что вы делаете, промокнет!

— Не промокнет, — возразила она, но Карташихин все-таки подхватил портфель.

Они помолчали. Ему хотелось спросить, почему она плакала, но она так сердито вытирала платком лицо, что он не решился.

— Что это у вас?

— Проволока, — отвечал Карташихин, — и катушки.

— Вы же говорили, что медик?

— Медик. Но, знаете, я затеял один прибор.

— Электрический?

— Да.

— Расскажите.

Держа в одной руке свои катушки, а в другой портфель, он стоял перед Машенькой и рассказывал, немного волнуясь. Снег садился на ее пальто, серое, с шелковым серым цветком в петлице, и таял.

— А зачем вам этот прибор?

Он принялся объяснять; она немного послушала, потом вдруг спохватилась, что нагрузила его, и отняла портфель. Они зашли в подъезд, потому что снег усилился и хлопья стали валиться на них, мокрые и скользкие, «как рыбы», объявила Машенька, — и он согласился.

Она выслушала его до конца и сказала, что очень интересно и что за физиологию она не отвечает, но машиностроительная часть, по ее мнению, в полном порядке.

— Я даже могу вам помочь, — добавила она и покраснела.

Наверху хлопнула дверь, раздались чьи-то шаги, легкие и отчетливые, и она замолчала. С мрачным и упрямым выражением она посмотрела на женщину, которая спускалась по лестнице, потом на Карташихина — исподлобья.

Казалось, она хотела что-то сказать ему, — и было еще время, еще на площадке второго этажа мелькали ноги в стальных чулках, сумочка, зонтик. Но она ничего не сказала.

Карташихин отступил, чтобы дать дорогу, и узнал Варвару Николаевну…

Тогда только что вновь начинали носить длинные платья, и ее платье было видно из-под светло-сиреневого пальто с пушистым воротником, в который она все время прятала подбородок. Все было новое и красивое: голубоватая сумка, коротенький зонтик с толстой китайской ручкой, и это пальто, и она сама, большая, с высокой грудью, с покатыми плечами… Но она постарела — так ему показалось.

Он был спокоен. Ночью, вспоминая об этой встрече, он понял, что, стоя от нее в двух шагах, он почти ничего не слышал. Но он был спокоен — какое счастье! И с торжеством, с чувством свободы он прислушался к нескольким долетевшим до него фразам, по которым — холодно заключил он — можно было судить, что между этими двумя женщинами сложные отношения.

— Машенька, я нас прошу в присутствии Сергея Ивановича не поднимать больше этого разговора.

Машенька ничего не сказала. Ноздри ее слегка раздулись.

— Вы знаете, как вредно ему волноваться.

Молчание.

— Я говорила с Димой. Он решил, что, если это еще раз повторится, мы уедем.

— Нет! Я! Я уеду! — быстро сказала Машенька.

Варвара Николаевна спрятала подбородок.

— Ну, полно, — холодно сказала она, — вы злитесь, потому что не правы.

— Я здесь не одна, мы поговорим в другой раз.

Варвара Николаевна посмотрела на Карташихина.

— Извините, я не поняла, что это ваш знакомый… Извините, — сказала она и Карташихину и обернулась, уже распахнув дверь. — Машенька, от Ланга звонили, что он сегодня не может приехать. Завтра в половине седьмого.

Дверь не захлопнулась, застряла, и Карташихину показалось, что, уже выйдя во двор, она через плечо поглядела на них и улыбнулась.

— О чем мы говорили? — еще сердито спросила Машенька. — Я что-то рассказывала…

— Вы обещали прийти и посмотреть мой прибор.

— А где вы живете?

— Номер двести второй.

От пакета, в котором лежали катушки, он оторвал клочок бумаги и записал ее телефон. Они условились встретиться в ближайшие дни и простились.

В конце концов все взялись за это дело, даже Матвей Ионыч. Из стенного шкафа, в котором годами хранилась всякая рухлядь, он достал груду проволоки, два электромагнита и инструменты. Мастерство его наконец пригодилось. Помолодевший, внимательно-грозный, засучив рукава, принялся он налаживать мастерскую, и Карташихин, прислушиваясь, вдруг различил звуки, похожие на хрипение и захлебывание, которое слышится иногда из водопроводного крана.

Но это пел не водопровод, а Матвей Ионыч…

Он привлек друзей. Механики из Балтфлота, такие же молчаливые курильщики, как и он, приходили и не торопясь осматривали прибор. Иногда они непонятно шутили. Советы их были немногочисленны, но превосходны. Студенты бегали каждый день, одни помогали, другие мешали. Даже управдом, зашедший посмотреть, не открылась ли в двести втором номере кустарная мастерская, заинтересовался прибором и, как бывший водопроводчик, дал совет.

Потом пришла Машенька и объявила, что прибор никуда не годится. Она разобрала вращающуюся систему, которая не желала вращаться, и вновь собрала ее, проверив каждую часть отдельно. Потом прибор надоел ей, и она стала бывать, кажется, для одного только Матвея Ионыча. Они подружились. Он даже рассказал ей историю о том, как в девятнадцати году подводная лодка, на которой он служил, взяла с моря город Геническ и учредила в нем Советскую власть. И хотя история состояла большею частью из очень кратких предложений, вроде «мы — палить!» или «они — палить!», она слушала, по-детски открыв рот.

Он мог часами смотреть, как она читает (она приходила иногда с книгой) или возится над прибором, бормоча что-нибудь себе под нос или напевая. Вдоволь насмотревшись на нее, он переводил взгляд на Карташихина. Без сомнения, очень забавная мысль приходила ему в голову, потому что лицо вдруг раздвигалось — чуть не со скрипом, — кожа съеживалась под ушами и открывалось то место в нижней челюсти, куда Матвей Ионыч вставлял свою трубку.

Было очень странно, что на улице зима, снег, все ходят в тяжелых пальто и калошах, а здесь — голые, в одних трусиках, и тренеры в белых брюках, как будто лето и жарко.

Длинная полоса зеленоватой воды лежала посредине зала, и казалось, что она была здесь с самого начала, а прямоугольные колонны, портики, хоры и эту духоту пристроили потом. Мальчики лет по шестнадцати разговаривали на той стороне, куда публику не пускали, и вдруг бросались в воду с таким видом, как будто в воде они дома, а на суше в гостях и чувствуют себя довольно плохо. Это были доброхоты. Состязания еще не начинались.