Ольга Ермолаева

Раз она сидела в садике, готовила букет из сирени. Вдруг кусты зашелестели, показалась мать. На лице ее была счастливая улыбка.

— Вон она где сидит,— проговорила Лукерья.— Ольга, посмотри-ка, кто пришел к нам...

Из-за кустов вышел Добрушин.

— Здравствуй, Оля,— проговорил он.

— Павел Лукоянович,— растерянно воскликнула Ольга и выронила букет.

— Здравствуй, родная моя... Ну, давай поцелуемся, что ли.

Он обнял ее и крепко поцеловал. Ольга не знала, что говорить.

— Ну, я побегу да самоварчик поставлю,— заговорила Лукерья.

— Правильно, Лукерья Андреевна. Поставь-ка самоварчик, мы посидим, попьем, поговорим. Да вот здесь бы, в садике. Эх, как хорошо! Ну, как живем? — заговорил Добрушин, садясь на скамейку.— Не ожидала меня или, наверно, уж забыла?

— Нет, не забыла, Павел Лукоянович.

— То-то... Дай-ка, я посмотрю на тебя как следует, какая ты стала?.. — Добрушин взял Ольгу за плечи, повернул к себе.

— Посмотри,— проговорила она со смущенной улыбкой.

— Возмужала... похорошела... Давно не виделись. Время-то как идет!

Сам Добрушин несколько потяжелел. В плечах стал шире. На нем была наглухо застегнутая суконная военная куртка, опоясанная широким ремнем. Неширокие брюки были, как и прежде, запрятаны в голенища сапог. В густых волосах пробивалась седина. Две глубокие складки прошли мимо углов рта и черкнули двумя дугами по чисто выбритому подбородку. Но глаза были прежние: глубокие, ясные, добрые.

— Работаешь?.. Я был сегодня на заводе у вас, про тебя слышал. Замечательно ты ставишь дело... Я ведь приехал сюда третьего дня и приехал совсем. Вчера хотелось увидеть тебя, не удалось. Сегодня, думаю, увижусь, чего бы это ни стоило... Дела у вас на заводе неважные, раскопал я. Кой-кого придется пощупать и крепко.

— Директора нашего видел?

— Ну как же.

— Как он?

— А чорт его знает. Сразу человека не узнаешь. Не орех. С виду будто хорош, крепкий, а разгрызешь — или пустой, или с гнильцой.

Ольга рассказала о своей работе, о том, как бы она хотела поставить дело и что говорит директор. Добрушин внимательно слушал, облокотясь на стол.

— Так, так,— говорил он. Временами глаза его будто гасли, а иногда прояснялись, и он обдавал Ольгу ласковым взглядом.— Замечательно! Хм... Так директор, значит, говорит: «работу перестраивай, а в цехе перестраивать мы не будем?..» Та-ак... Ну, об этом поговорим, Оля, потом. Времени у нас с тобой хватит. Ты вот что, расскажи, как ты живешь? — Добрушин взял руку Ольги. Она осторожно высвободила руку, сделав вид, что ей нужно взять платок. Добрушин вопросительно посмотрел на нее и вполголоса спросил:

— Письмо мое получила?

— Да.

— А почему не ответила?..

— Я хотела ответить, но...

— Просто не считала нужным?

— Нет... Думала, что ты скоро приедешь, и не писала.

Добрушин придвинулся к ней ближе и несмело обнял ее за талию. Ольга тихонько отвела руку.

— Как я рад, что опять увидел тебя,— сказал он.

— Ты вот спрашиваешь, почему я тебе не ответила,— заговорила Ольга тихо, опустив голову.— Почему же ты не писал? Хоть бы маленькую весточку подал, что жив и здоров. Ладно я увидела в газете, узнала где ты — написала. А то как в воду канул.

— Ну, ты не ругай меня. Я думал, что муж твой, наверно, пришел и не хотел тебя подвести под неприятность. Я бы не смог тебе написать просто.

Ольга быстро взглянула на него и отвела глаза.

— А когда узнал, что ты свободный человек, ну уж тут и перо размахнулось. Ты поняла, наверно, меня? Я не люблю прятать свои чувства, а ты для меня загадка непокорная.

Добрушин снова взял осторожно ее руку. Ольга порывисто поднялась с места.

— Я пойду, посмотрю, что мама делает, помогу ей.

Она быстро, почти бегом побежала в комнату, оставив Добрушина в недоумении.

Сенцы были заперты на замок. Ольга сунула руку под дверь, нащупала ключ, открыла дверь и вошла. Возле печки фыркал самовар, со свистом выкидывая пар и расплескивая воду. Вошла мать.

— Что самовар-от?..

— Да убежал...

— Проклятый! Когда надо, так пыхтит, не кипит, а тут его черти взбудыкали... Думала поспею... Я на базар бегала, водочки купила,— Лукерья достала из-под полы бутылку и поставила на стол.— Потеряли, наверно, меня?..

Ольга обрадовалась приходу матери. Взяла самовар и понесла в садик. Добрушин ожидал, опершись руками на стол.

Ольга накрыла стол белой скатертью, стала разливать чай. Тут же хлопотала мать. Добрушин с мягкой улыбкой наблюдал за женщинами.

— А ты, Лукерья Андреевна, хоть и постарела, а выглядишь хорошо,— сказал он.

— Ну, какое уж хорошо, Павел Лукоянович. Старуха стала, к тому дело идет.

Лукерья, действительно, постарела. Лицо ее отцвело — потемнело. Возле носа на щеке появилась бородавка, похожая на круглую пуговку, губы ввалились, подбородок заострился и выдался вперед, но в глазах светилось спокойствие и все лицо стало круглей, мягче и веселей.

— Вы уж не обессудьте нас, Павел Лукоянович, на нашем угощении, чем богаты, тем и рады,— говорила Лукерья, пододвигая к нему тарелку с колбасой и хлебом.

Добрушин весело улыбнулся. Он расстегнул ворот своей куртки, точно ему вдруг стало жарко, и проговорил, усаживаясь поудобней:

— Я у вас, товарищи, как дома. Смерть стосковался по самовару. Давно не пивал чай вот так, как у вас сейчас. Старые люди мы, что ли, привыкли, очевидно, к такому застолью. Самовар мурлычет, и на душе будто веселей. Семьей пахнет. Щей я не едал давно, Лукерья Андреевна... Жирных мясный щей с кислой капустой — наших щей.

— Ужо я сварю, Павел Лукоянович, приходи, угощу.

— Приду. Обязательно приду щи есть.

— Уж будто ты не видишь этого, Павел Лукоянович,— недоверчиво проговорила Лукерья.— Что вы плохо живете, что ли?

— Жизнь у нас хороша сейчас и жить хорошо. Да ведь человек бывает обязательно чем-нибудь недоволен. Чего-нибудь ему да не хватает. Человек жадный.

— А чем ты недоволен, Павел Лукоянович? — с любопытством спросила Лукерья.

— Я?.. Нет, я всем доволен, только собой недоволен. Знаете, у каждого человека бывает какой-нибудь недостаток в жизни.

— Детки-то у вас есть? — спросила Лукерья.

— Нет, Лукерья Андреевна, детей у меня нет.

— А вот были бы ребятишки, и жизнь другая бы у вас была. С ними хотя и трудно, зато весело...

— Ты угадала, Лукерья Андреевна. Это да...— сказал Добрушин и сразу замолк. По лицу его пробежала тень грусти.

Ольга почувствовала, что в его словах прозвучала такая же тоска, какая живет в ней.

В разговорах, в воспоминаниях о прошлом они не заметили, как прошло время. Уже вечерело. Аромат черемухи и сирени стал сильнее. В черемухе зазвенела пеночка.

Прощаясь, Добрушин сказал:

— Ты, Оля, заходи ко мне. Посмотри, как я живу.

Утром Ольга проснулась с легким чувством: бывало в детстве она также иной раз просыпалась, когда накануне случалось что-нибудь радостное, новое. И сейчас она вспомнила вчерашний день, он заставил по-новому биться сердце. В приоткрытое окно вливалась утренняя прохлада и запахи земли, где-то громко пел петух, кудахтала курица, а под окном был слышен задорный говор воробьев.

«Что-то делает он сейчас?» — подумала она,— «спит, поди, еще».

ГЛАВА V

 Большой двухэтажный деревянный дом, где жил Добрушин, стоял в задах густого сада, отодвинутый от общей линии строений; он будто спрятался от уличного движения и шума, прикрывшись старыми липами. Внизу окна были завешаны тюлевыми шторами. Окна же верхнего этажа были голые. Сад был пустынный. Ольга поднялась на второй этаж.

Добрушин обрадованно встретил ее.

— Кто это к нам пришел-то!..

В переднюю вышла полная женщина. Ольга взглянула на нее и узнала ту женщину, которую она видела у пулемета. Она будто не изменилась. Такое же, с тяжелыми щеками, лицо с двумя подбородками. Мясистые веки над светлыми глазами. Военная суконная куртка, наглухо-застегнутая до шеи, облегала высокую полную грудь. Короткая шерстяная юбка открывала крепкие щиколотки. Женщина испытующе, пристально посмотрела на Ольгу.