Я люблю

— Играешь?

— Играю! — сказал я. — Цена?

— Пять миллиардов!

— Пошел!

Не угроз Ахмета я испугался. Просто был уверен, что выиграю и обрез. Так оно и вышло. Выиграл.

Деньги рассовал по карманам. Выигранные белье и обувь кинул в окно барака, где лежали голодающие больные, а обрез засунул поглубже под рубашку, за штаны. Что я буду делать с ним? Пригодится! Постреляю в саду раз-другой ворон и кину в уборную. Или проиграю кому-нибудь. А пока пусть лежит под матрацем. Так и лежал он там.

На седьмой, или восьмой день пришел ко мне высоченный дядя из барака, где лежали больные тропической малярией, и предложил сыграть с ним в карты. Я согласился. Но на этот раз мне не повезло, и я проиграл все, что у меня было. И даже ахметкин обрез.

А на десятый день, когда в больнице уже начали гасить огни, в нашей палате появились три бравых молодца в синих штанах и френчах, окантованных малиновым шнуром. У всех троих лица свирепые и в то же время испуганные. Едва переступив порог, они вытащили наганы, направили на меня вороненые дула, в один голос скомандовали:

— Не шевелись, гад!

«Гад»… Давно меня так не называли.

Три синих человека подскочили к моей койке. Один стал у изголовья, другой у ног, третий пнул меня наганным дулом в грудь.

— Вставай, бандюга, живо!

Встаю. Синие дюжие люди толкают меня в спину, хватают за руки, тащат во двор. У двери барака стоит пароконный экипаж. Шесть рук отрывают меня от земли, бросают в фаэтон.

Мягко стучат копыта лошадей по пыльным вечерним улицам Старой Бухары. Лежу на дне экипажа. В просветы между синими штанами видно августовское небо, полное звезд. Проезжаем мимо арыков, мимо чайханы. Пахнет бараньим шашлыком, луком. Откуда-то доносится чужая песня — высокий заунывный голос. Стонет бубен. Из-под копыт лошадей сыплются искры — едем по мостовой.

Синие люди курят папиросу за папиросой, молчат.

Экипаж останавливается. Скрипят ворота. Въезжаем в какой-то двор.

— Вставай, контра, приехали!

Поднимают. Ведут. Каждый считает своим долгом толкнуть меня в спину, каждый подгоняет хлесткими словечками:

— Иди, иди, тварь, не спотыкайся!

— Ишь, от горшка два вершка, а такой громила!

— В малом болоте крокодилы селются.

Вводят в прокуренную, с зарешеченным окном комнату: стол, два колченогих стула и диван на тощих ножках, с тоненькой спинкой в сквозных дырочках, как на сите.

Меня вплотную подводят к столу. На нем лежит обрез с самодельным ложем.

— Твой? — в три голоса спрашивают синие люди.

Я растерян, напуган и еще не понимаю, что от моего ответа зависит многое, очень многое. Молчу.

— Твой?

Тупо смотрю на обрез. Да, кажется, тот самый, Что я выиграл у Ахметки, а потом проиграл малярику.

— Твой? — нетерпеливо, грозно звучит над самым моим ухом.

Утвердительно киваю головой.

Синие закуривают. Двое располагаются на диване, третий садится на край стола, говорит:

— Ну рассказывай, каких ты дел натворил с этой пушкой?

— Мокрое дельце на Регистане ты заварил, сознавайся?

— Торговца каракулем ты укокошил?

Молчу. Что они выдумывают? Какое мокрое дело? Какой торговец каракулем?

Допрос продолжается, и мне постепенно становится ясным, в какой переплет я попал. Они уверены, что я, вооруженный обрезом, грабил и убивал. Отказываюсь. Выкладываю все начистоту, как, когда и у кого я выиграл обрез.

Не верят. Плачу. Стою на своем: не грабил, не убивал, даже по галкам не выстрелил ни разу. В лазарете не стрелял, а на войне приходилось… Рядом с Самим Гарбузом стрелял по белякам… Из настоящей винтовки.

Не верят. Бандюга, говорят, к стенке таких…

Запирают дверь и начинают молотить меня.

Глухой ночью вталкивают в огромную камеру, битком набитую разнокалиберным жульем, дезертирами, растратчиками, саботажниками, бывшими жандармами, полицейскими, буржуями и тем отпетым народом, которого так много было на советской земле в первые годы после гражданской войны.

Так мне и надо, так и надо!..

Дружил с Гарбузом, с Петром Чернопупенко, с Богатыревым, с Васей Желудем и все-таки связался с Ахметкой… Имел за спиной крылья «Донецкого пролетария», а променял их на карты.

Так и надо дураку, так и надо!

Одноглазый, заросший щетиной дядька, по нахальному виду и по властным хозяйским повадкам — пахан и, наверное, староста камеры, выворачивает мои карманы. Не найдя ничего, указывает мне грязным пальцем на каменный пол в темном углу, под нарами.

— Вот твое место, пацан. Лежи там тише воды, ниже травы, не мешай благородному народу спать.

«Мое место»… Да разве здесь оно, в кичмане, среди этих… Воевал с беляками, с «благородной» тварью; а теперь сам в их компанию попал.

Подбегаю к железной двери, бью в нее кулаками, ногами.

— Ты чего шухеришь, клоп?

Одноглазый пахан хватает меня за шиворот, бросает на середину камеры, давит мои едва сросшиеся ребра ногой, затянутой в хромовый сапог:

— Пикни еще раз — и взлетишь на тот свет.

Я смотрю на сияющее тонкокожее голенище, и мне хочется впиться в него зубами, разорвать в клочья.

— Слышишь, чего я сказал? — спрашивает пахан и жмет подошвой сапога на ребра так, что они хрустят.

Я с ожесточением впиваюсь в черную кожу зубами.

Пахан дико кричит, скачет на одной ноге. Арестанты просыпаются. Подняв лохматые головы, ошалело сонными глазами смотрят на меня, на старосту. Поняв, что вспыхнула драка, радостно оживляются.

В руках одноглазого сверкает лезвие ножа. Прихрамывая, он надвигается на меня, шипит:

— Пощекочу паразита!

Какой-то верзила в халате и тюбетейке соскакивает с нар, хватает пахана за руку, выбивает нож, наступает на него босой ногой, властно ухмыляется.

— Жук, ты обознался… Это не какой-нибудь пацан, а мой корыш.

У верзилы белое пухлое лицо, маленькие злые глазки и глубокий шрам на щеке. Ахметка!..

Корыш я, опять корыш…

Пахан виновато, заискивающе смотрит на Ахметку.

— Корыш?.. Ну тогда совсем другое дело. Свой, значит. Извиняюсь, пардон прошу.

Пахан наклоняется ко мне, хочет поднять с пола, но Ахметка отстраняет его, подает мне руку.

— Вставай!

Жмурюсь. Молчу.

— Вставай!

— Не встану.

Сильные руки подхватывают меня с пола, несут, кладут на мягкие нары. Раскрываю глаза — Ахметка: его желтые редкие зубы, его широкая с жиденьким пушком губа!.. Он ложится рядом со мной, укутывает чем-то, прижимает рот к моему уху, шепчет:

— Не хорохорься. Одной веревочкой мы теперь с тобой связаны. Слышишь?

Так когда-то и Крылатый меня приковал к себе… Но Теперь-то я сумею расковаться. Только бы на волю выбраться.

— Слышишь? — допытывается Ахметка.

— Не хочу корышей… На паровоз пойду.

Ахметка усмехнулся.

— Ну и дурак! Тебя раньше к стенке поставят… Скажу на суде, что вместе с тобой ограбили торговца каракулем, в четыре руки мокрое дельце сотворили на Регистане. Понял? Выбирай: или мой корыш, или… Подожду ответа до утра. Спи!

Проснулся я корышей Ахметки. Приковал все-таки… Раскуюсь! Только бы из тюрьмы выбраться…

Осенью, когда нас перевозили из Старой Бухары в Ташкент, чтобы там судить, мы с Ахметкой сбежали. С тех пор орудуем вместе.

…Не раз я пытался сбежать и от Ахметки. Но всегда найдет, догонит, верзила! Изобьет и опять заставит на себя работать. Сколько червонцев я раздобыл для него! Мне бы их! Поколесил бы я по стране, разыскал бы свой бронепоезд, Гарбуза…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Зимней ночью на глухом полустанке остановился маньчжурский экспресс. Набрав воды, паровоз загудел и рванулся дальше.

В подвагонной темноте мы с Ахметкой подождали, пока тронулся поезд, и потом ловкие и быстрые, вскарабкались по железной лестнице на крышу международного, чтобы незваными гостями войти в тихое купе, где спали беспечные иностранцы.

Целую ночь мы ждали экспресса на заброшенном полустанке. Прибыли сюда с вечера, на товарняке. Ахметка никогда не делает два налета на одной и той же дороге. После удачной работы исчезает и появляется в другом конце страны. Последний раз мы с ним гостили в тифлисском поезде, а сейчас летим на спине маньчжурского экспресса.