Провинциальный человек

— Ну, конечно. У меня друг в Краснодаре...

— Заезжал к нему?

— Не застал. Он к тете уехал. Там поселок Холмы. Я за ним.

— У Темрюка-то?

— А что, вы знаете? — Алеша вздрогнул и сразу стих.

— Давно живу, много знаю... — Теперь сосед смотрел исподлобья, таинственно, но эта таинственность почему-то манила, притягивала. Так порой зовет тебя глубина под мостом, под обрывом. Так и рвешься, заглядываешь. А зачем бы? Но все равно зовет бездна.

— Чё, сынок, напугался? Я в тех местах воевал... И не бойся, я не колдун какой, душа моя человеческа...

— Есть ли у человека душа? — усмехнулся Алеша и вздохнул глубоко, с остановками. Он переживал, что его перебивали, когда хотелось говорить, говорить. Но сосед опять привлек к себе его внимание.

— Есть, конечно, душа. Пустоты не бывает. У тебя вон она плачет, колотится. Хорошо, что не пьешь. А я вот выпью, послушаю...

— Чего слушать? Хорошо было! Николай повел меня к вечернему морю...

— Батюшки-светы, к вечернему. Поди, нагишом искупаться?

— Зачем вы? Уже шторм поднимался.

— Ух ты, Алешенька, шторм начинался. Так как же вы уцелели? — Он засмеялся, закашлялся, потом оборвал себя: — Ну ладно, посмеялись — забыли. Ты человек, Алеша, я вижу... И на сынка ты похож, как две капли. Дай бог ему там здоровья. Это все не жизнь у него, а ученье. Помнишь, я про фронт-то рассказывал, как нас выгрузили да в лесок. И у тебя, Алеша, ученье. Потом будет потяжелее. Так что не трусь, сохраняй в себе человека... Давай, я за вас выпью. Дай бог тебе бабенку подходну, дай бог тебе деток. И внуков, и внучек. И чтобы не хоронить, а ростить. — Он выпил, вздохнул глубоко, отвернулся. — Населяй мир, Алеша-а-а! Хороший ты парень!.. — Он повернул лицо, достал папиросу. И только сейчас по-настоящему разглядел его Алеша. Лицо белесое, круглое, зато глаза — широкие, темные, почти смоляные. И все время играют зрачки, изменяются — это кровь к ним подходит, играет. А голова белая, волосы прямые, коротенькие, на висках с сивой ржавчинкой, зато брови снова широкие, темные, и темнота эта пугает. — Ну, чё замолчал, Алеша? Кого погубил там? Говори — легче будет. Говори — я послушаю.

— Да откуда вы знаете: легче, тяжелее, — рассердился Алеша и замолчал опять. Но сразу пожалел, что вспылил, рассердился, да и бездна манила, звала к себе. И хотелось рассказывать, признаваться, и опять в нем рушились льдины, ломались. Но сосед перебил:

— Знаю, сынок, не расстраивайся. А теперь скажи, в чем одета была, что сказала она?

— Кто она? — удивился Алеша и посмотрел на него в упор. И тот глаза не отвел, а глаза прямые, печальные, и опять набухли зрачки. Как будто перед слезами.

— Ты не придуривай! Чё, у моря да без знакомств? — В его тоне уже приказ, раздражение, и глаза совсем напряглись, расширились, и Алеша поддался, не выдержал.

— Машей звали, Марией...

— Мария?! — Он опустил голову и заплакал. Алеша еще ничего не понял. Он только смотрел на лицо его и на плечи. Они нависли, как у больного, так же трясутся. Потом он вскинул голову и ладонью — за ворот. Рубаха треснула сверху донизу и распалась.

— Что с вами? Я воды принесу...

— Ладно, парень. Не до воды мне. И не гляди так, не надо. У меня дочку звали Марией. Уже в земле лежит да поляживает.

— Она болела?

— Кого болела? Нашли опухоль и зарезали. Кабы начальника какого дитё...

— Врачи, наверно, не виноваты, — сказал тихонько Алеша, но он услышал и сразу схватил Алешу за локоть.

— Да я понимаю! Я все понимаю... Ты прости старика, сынок. Я помру теперь с этим. Она недалеко здесь жила, в Тамани... — И у него опять заходили плечи.

— Я воды принесу?

— Ты сиди, не выдумывай. А я выпил зря. Не в мои теперь годы. Может, усну, тогда отойду. — Он лег на полку прямо в одежде и сразу начал постанывать. Потом дыхание окрепло и выровнялось. Видно, заснул.

Алеша тоже прилег и закрыл глаза. Вагон все так же качался, подрагивал, над потолком выл ветер, свистел в вентиляторе. Грустно, тяжело, что сосед уснул. Алеша уже привык к его дыханию и голосу, хотелось еще разговоров, да и река в нем все бурлила, рвалась вперед, и он совсем подчинился — и сразу течение подхватило его, понесло. И в груди было свободно, и дышалось легко — много воздуха. А потом стало совсем легко и свободно, и отступило на миг страдание, и сердце билось уже ровно, уверенно, как было порой возле сестры, возле матери. «И зачем бы лечить такое и ехать куда-то. Не надо бы ехать, лучше сидеть дома, лучше бы дома». И вдруг стало так хорошо, так стремительно, что он куда-то полетел, приподнялся. Нет, он не полетел, не поднялся, а просто стоял на обрыве, а сердце билось и поднимало, и хотелось взлететь. Он знал, догадывался — это от моря, от воздуха, от дальней дороги. А потом пошли ужинать, тетка Колина все ходила за ним, как за маленьким, и все смотрела в глаза, упрашивала:

— Вы кушайте, кушайте, уважайте своих хозяев. Все есть, слава богу, и вино свое, и фрукты, ягоды. Оставайтесь у нас, живите.

Потом зашла соседка — Мария Васильевна. Ее тоже к столу пригласили, графинчик подвинули. Он не сразу заметил ее. Опьянел, размечтался, а она уже рядом сидела. И на столе — ее полные красивые руки.

— Почему серьезный, Алеша? У тебя имя — Алеша? — Она уже к нему обращалась, что-то пытала и откинула назад свои волосы. Они упали на спину тяжелой копной. Николай поставил пластинку.

«Ах, какая ты мне близкая и ласковая, альпинистка-а моя, скал-лолазка моя!» — рычала пластинка. Что пластинка? Вот она уже приглашает, берет за руку. В комнате жарко и танцевать нельзя, но они танцуют, не замечают. И пластинка очень длинная, нервная, и пугает кого-то Высоцкий и задыхается, но все равно хорошо вдвоем.

— Сколько тебе, Алеша?

— Двадцать пять, а тебе?

Он сразу прибавил четыре года, и она поняла.

— Сколько, сколько? Да ты не скажешь, а я вот свои убавляю. Как мужик бросил нас, так и убавляю.

— Какой мужик? — Он поднял глаза.

Мария засмеялась, закинула голову. Опять волосы упали назад.

— Муж, Алеша. Бросил с дочкой меня, уехал к молоденькой. А мы не плачем. Танцуем.

Николай опять поставил пластинку, опять танцевали. На улице шумел ветер, накрапывал дождь, потом дождь перестал, а ветер остался. Окна были открыты, без занавесок, где-то рядом шумело море, и ему очень хотелось к морю, надоело застолье. Но он все равно не жалел, что заехал. Он знал, что только для него этот стол, этот ужин и даже эта пластинка — только для него одного. Николай рассказывал что-то смешное, и все смеялись, потом опять пел Высоцкий, но пел уже грустно, протяжно. Его голос сливался с ветром, и было красиво. Потом к Николаю зашла девушка и увела в кино. Они остались трое: тетка, Алеша, Мария. Хозяйка еще налила вина, но ее перебила Мария:

— Хватит, не надо. Мое вино лучше. Пойдем мое пить, Алеша. — У нее получилось грубо, внезапно, но никто не вмешался. Да и кому? Тетка сразу погрустнела, ушла на кухню.

— Пойдем, Алеша. Да ты не бойся, я не кусаюсь, — Мария говорила быстро, спешила и даже не дожидалась ответа.

Они вышли во двор. Мария была веселая. Далеко в небе шарил прожектор, и ночь казалась еще глуше, темнее.

— Зачем вам прожектор? Корабли здесь не ходят... — Он спросил так, беспричинно, чтоб не молчать. Он сам надоел себе, какой-то злой, молчаливый. «А чего злиться, покусывать губы? Не успел приехать — и приключение». А рядом уже ее голос:

— Затем, Алеша, затем, родной, чтобы ты меня не боялся. Ишь, светит, и я тебя вижу. А ты видишь? Ты видишь меня, Алеша?

— Вижу, вижу, — он засмеялся и вдруг почувствовал себя уверенным, сильным. — Куда муж-то уехал? Вот бы увидел теперь...

— А мы не нужны ему. Пусть увидел...

— Ну, прости, — он почувствовал сердце, оно больно ударило...

— Ладно, ладно, прощаю, все прощаю, Алеша. Ты почему так дышишь? У тебя сердце болит?

— Болит часто. Я по путевке...

— Ох, бедный! А целоваться-то можно?