Вдова

— Человека убить трудно, — медленно говорил Вадим. Лицо его покраснело, волосы сбились на лоб. Ульяна заметила, рукой поправила ему волосы, но Вадим досадливо отстранился и тряхнул головой, чтоб опять пала на лоб спутавшаяся прядка. — Враг, а все равно трудно. Из автомата — проще, далеко он, не видишь, как умирает. А один раз так пришлось мне... Часового приказали снять. Тихо подползти и снять. Так это называется по-военному: снять. А мне его убить надо.

— Война — вся из убийства, — вставил Яков Петрович.

— Подполз я сзади... Ночь, темень, тихо подполз. Обхватил рукой, рот зажал ему и — ножом в шею. Выпустил, а он хрипит. Еще хрипит! Не помер сразу...

— Надо было в сердце, — сказал Митя.

— Молчи ты! — прикрикнула Дарья на сына. — Не лезь во взрослые разговоры.

— Фашизм — зверь кровавый, дикий, а дикого зверя только смерть угомонит, — сказал Яков Петрович.

— Но понимаю я, — заговорила Дарья... — Не понимаю, как немцы бешеного этого Гитлера к власти допустили, зачем умирать пошли по его указке...

— Они не умирать пошли, — перебил Вадим. — Они богатеть пошли. Земля им наша занадобилась. Хлеб наш. Рабов здесь найти хотели. Сволочи! — распаляясь, кричал Вадим. — Рано я отвоевался, а то бы еще убивал их. Ножом. Из автомата. Зубами бы перегрызал им горло... Россию покорить захотели, мать вашу...

— При ребятах-то! — одернула Вадима Ульяна.

— Пусть слушают. Пусть знают. Не бывать России под чужой властью! Если придется воевать, Митя, помни: не давай пощады врагу. Не жалей. Пусть хрипит — не жалей. Убей свою жалость! Руки отдай за Россию. Голову отдай. А землю и свободу не отдавай. Слышь, Митька?

— Слышу, — серьезно кивнул Митя стриженой головой.

— Мне солдатом не бывать, — стихая, проговорил Вадим. — А ты будешь. Страна не может жить без солдат... Железным солдатом будь, Митька.

Вадим поник головой, скулы резко проступили под небритой кожей. Яков Петрович достал папиросы.

— Куришь? — спросил Вадима.

— Бросил, — сказал Вадим. — Долей мне что там осталось в бутылке...

Яков Петрович звякнул горлышком бутылки о край стакана, поспешно вылил мутноватую жидкость и сам поднес стакан к губам Вадима.

В обратный путь Дарье не удалось попасть с заводским эшелоном — не отпустили ее с завода, пока не обучила сменщицу. Пришлось одной с ребятами добираться до Серебровска.

Ехали пассажирским поездом. Вагон был полнехонек, но удалось отвоевать одну нижнюю полку. Ночью она укладывала Митю с Нюркой валетом к стенке, сама на бок ложилась с краю.

Дарья и днем спала. Ребятишки к окну жались, не надоело им целый день в окно глядеть, а она чуть приникнет щекой к свернутому валиком Митиному пальто — сразу сон накроет. Ни разговоры вагонные, ни детский плач, ни суета на станциях сну ее помешать не могли. За все ночи, работой и тревогами окороченные, отсыпалась теперь Дарья и на будущее силы копила.

На больших станциях Митя бегал за кипятком. Принесет полнехонький чайник, хлеба — по норме, а кипятку вдосталь. Бабы на станциях выносили к поезду драники — лепешки из тертой картошки, но Дарья за весь путь только раз купила эту роскошь, денег было в обрез.

Дарья расспросила проводника, когда будут проезжать станцию Лужки. Ночью, сказал проводник, и поезд там не остановится. Дарья не спала ту ночь, сидела у окна, под торопливый стук вагонных колес вспоминала свою маленькую. Живой вспоминала — как лежала Варя на одеялке у речки Плавы в Леоновке, играла деревянными ложками, а невдалеке костер горел, и Василий варил на костре уху. И мертвую видела Варю — махонькую, холодную, с желтым остреньким личиком, когда пристроилась Дарья на больничном крыльце, в последний раз держа на коленях свою дочку. Не плакала Дарья, сухими глазами глядела в черное стекло вагонного окна, но тягостно было у нее на сердце, острее болела старая боль.

Редко и малыми россыпями мелькали за окном огоньки. То ли деревня, то ли городок — не разглядеть во тьме, и не знала Дарья, когда промелькнула Варина станция. Утром спросила проводника, сказал — проехали Лужки.

Торопился поезд, стучал колесами, паровоз кидал гудки в просторные поля, и мелькали за посветлевшим окном телеграфные столбы, провисшие провода тянулись рядом. Приглохла в Дарьином сердце печаль, словно весенними ручейками из-под льда пробивались надежды. Скорей хотелось ей добраться домой, и верилось, все будет хорошо в Серебровске, как прежде было. Завод восстановим. Немца победим. Василий приедет. Долга война, тяжела, да не вечна. Всякая ночь на рассвете кончается.

6

Последний день пути показался Дарье чуть ли не длиннее всей дороги. Не то поезд на месте крутил колесами, не то Серебровск от поезда убегал. Но сколько ни долог был путь, а к вечеру добрались.

Сумерки медленно синили небо, и город дремал в этой синеве, устав от военных невзгод, такой знакомый и близкий, что сердце заходилось от волнения.

— Вот и дома мы, ребята...

Пожитки кучей лежали на платформе. Связанные в узел постели, чемодан с одеждой, полмешка картошки, ведро с посудой... Митя с Нюркой стояли тут же, возле матери, пристально разглядывали город.

— Мамка, а школы нашей нету.

— Как нету?

— Нету... Вон же где она была, на бугре, возле рощи. Рощу видать, а школы нету.

— Разбомбили, значит, школу...

— Где же я учиться буду?

— Будешь где-нибудь. А теперь беги к Алене Дятловой, скажи, что приехали мы, пусть придет, поможет вещишки перенести.

— И я побегу! — попросилась Нюрка.

Дарья написала Алене, как только узнала, что освободили Серебровск. Следом за нашими войсками воротилась Алена из деревни домой.

Сумерки становились гуще, и Дарья щурилась, пытаясь разглядеть город сквозь вечернюю синь. Четкие силуэты заводских корпусов виднелись с платформы. Мрачный стоял завод, нежилой, до войны в такую-то пору все окна огнями сияли, а теперь — черно. Труба электростанции обрушилась при бомбежке.

Вечер был прохладный, пахло весенней сыростью. Снегу в городе не осталось, только за рекой, в лощинах белели еще кое-где остатки сугробов. Деревья поднимали над заборами и крышами голые кроны, ждали тепла. «Скоро яблони зацветут», — подумала Дарья с тихой радостью.

Прерывистый резкий скрип послышался где-то за вокзалом. Дарья обернулась к дороге. Скрип приближался, и вскоре Митя, впряженный в двухколесную тележку, показался из-за угла, а за тележкой шла Алена.

— Хорошо-то как, что приехала! — сквозь слезы говорила Алена. — Нюру я со своим парнишкой оставила. Двое, значит, теперь у тебя...

— Съела Варю война, — сказала Дарья, и сама подивилась, что почти спокойно сказала — задубела от времени боль. — Школы Митиной не видать. Неужто разбомбили?

— По кирпичику разнесло, — вздохнула Алена. — После освобождения уже. Тучей налетели самолеты. От Советской улицы ничего не осталось. Пустыри кругом. А в школе-то госпиталь устроили, и раненые почти все погибли.

— Беда какая... И раненым пощады нету.

— Война беды сеет, слезами поливает... Марфа Щеглова в госпитале работала санитаркой.

— Жива она?

— Погибла... В ту бомбежку погибла.

— Господи!.. И Марфа погибла... Без матери остался Кузьма.

— В братской могиле всех похоронили. Всем городом провожали. На машинах везли и на лошадях.

Алена говорила, а сама укладывала на тележку вещи, стараясь половчее все разместить.

— Картошки с собой привезла? Хорошо сделала. И побольше б не мешало — голодно тут.

«Как запросто мы стали о страшном говорить, — с горечью подумала Дарья. — О раненых, погибших от бомбежки. И тут же — о картошке. Приучила война к смертям. Сколько там было раненых? Сто? Двести? Больше?»

— Сколько там было раненых, Алена?

— Говорят, больше двухсот...

Алена оглядела уложенные на тележку вещи.

— Ну, все будто? Поехали.

Тележка протестующе скрипела на подъеме. Дарья о Митей вдвоем толкали ее сзади, Алена тащила за оглобли, и понемногу подвигались вперед. Одолев подъем, остановились отдохнуть.