Отчий дом

После нескольких «провозных» полетов с Нестеровым, штабс-капитан Самойло предложил ему подняться на «Ньюпоре» и сделать круг на высоте двадцати метров.

— Я не полечу, — тихо, но твердо ответил Петр Николаевич.

— Почему? — напуская на себя грозный вид, спросил инструктор. Вокруг них, предчувствуя скандал, стали собираться летчики.

— Прежде чем полностью не изучу аэроплан, — не полечу.

Самойло отошел на несколько шагов в сторону: так легче разговаривать с высоким поручиком — рядом с ним кажешься коротышкой.

— Позвольте мне судить, изучили вы машину или нет! Вы просто трусите, поручик!

Петр Николаевич поглядел на него с улыбкой:

— Вы торопитесь устроить мне свидание с Безносой. Но помилуйте, господин штабс-капитан, я еще не был в объятьях царицы Тамары и даже не успел посетить с вами хотя бы один варшавский ресторан.

«Он откровенно издевается надо мной, — подумал Самойло и даже фыркнул от злости. — Черт! Все у меня выходит смешным, даже когда я злюсь!»

Штабс-капитан поднялся на цыпочки и вновь опустился, при этом голова его смешно качнулась.

— Господа! — сказал он с угрюмой торжественностью. — Первым вылететь на «Ньюпоре» — высокая честь. Поручик Нестеров отказался от этой чести. Что ж, это свидетельствует о его качествах… В воздух пойдет подпоручик Митин!

Петр Николаевич весь напрягся от распиравшего его смеха. «Ну и скоморох!.. На другого обиделся бы, а этот… Ох, мочи нет!»

Миша Передков подошел с пасмурным лицом, возмущенно шепнул:

— Чего ты ржешь? Ничего нет смешного. Даже наоборот! Даешь оскорблять себя…

— Пойми, дружище, — громко перебил его Нестеров, — оттого, что сейчас аттестовал меня господин инструктор, ничего не изменится. А вот если меня нелестно аттестует господин «Ньюпор», да еще там, в небе, — изменения произойдут ощутимые…

Пылкого Мишу Передкова эти слова нисколько не убедили. Раздосадованный, следил он за тем, как Митин надевал шлем и бледный, с помятым лицом от недавней попойки, о чем-то разговаривал с инструктором.

Самойло, став на цыпочки, ободряюще хлопал Митина по плечу и делал последние перед вылетом наставления. Наконец Митин с трудом забрался в кабину, которая скрыла его только до пояса.

«И как только маленький, похожий на стрекозу „Ньюпор“ поднимет в небо этого шестипудового купчину!» — молча дивился Миша.

Петр Николаевич был теперь мрачен. «Едва ли Митин лучше меня знает „Ньюпор“, а вот поддался уговорам, летит. Впрочем, бог с ним, если я стану его отговаривать, все и впрямь подумают, что я трушу…»

Митин опробовал мотор на полных оборотах, убавил газ и поднял руку. Солдаты, державшие крылья, отбежали в стороны. «Ньюпор», покачиваясь и дрожа крыльями, побежал по аэродрому.

— Молодец! — громко похвалил Самойло, когда аэроплан оторвался от земли. Он то и дело снимал и водружал на нос пенсне, ходил быстрыми прыгающими’ шажками, волчком кружился на месте.

— Волнуется «Царица Тамара», — тихо проговорил! Вачнадзе.

Никто не отозвался. Все смотрели вверх.

На высоте не более двухсот метров «Ньюпор» летел к самой середине аэродрома. Вдруг он круто накренился, потом задрал нос и, прочертив краем правого крыла дугу, в следующее мгновенье камнем рухнул вниз…

Со всех концов аэродрома бежали люди. Куски дерева и фанеры, как перья, разметало по полю.

Петр Николаевич бежал, стиснув зубы. «Почему я не вмешался в это… в это убийство!..»

Труп Митина лежал в пятнадцати шагах от мотора, наполовину зарывшегося в землю. Лицо представляло собой огромную кровоточащую рану, только широкий, гладко выбритый подбородок был цел и своей белизной словно подчеркивал трагедию летчика.

Штабс-капитан Самойло прибежал последним. С трясущимся киселеобразным лицом, с подслеповатыми, бесцветными глазками, которых теперь не прикрывали толстые стекла пенсне, он выглядел жалким и необыкновенно противным.

«Мокрица!» — молча выругался Петр Николаевич и отвернулся. Кровь стучала в висках. Сердце билось громко и часто.

— Убийца! — не выдержав, крикнул вдруг Петр Николаевич, повернувшись к штабс-капитану. Самойло перекрестился и закрыл лицо обеими руками. Все молчали, стиснув до боли зубы…

После похорон Митина Лузгин сказал товарищам:

— Простите меня… Ухожу. Знаете, с Митиным судьба связала нас одной веревочкой. Честно признаюсь: боюсь летать. Боюсь. Пойду лучше по стопам родителя — мясная лавка, видать, на роду написана!..

Вачнадзе принялся его отговаривать.

— Нет, господа! Это уже твердо. Я подал рапорт.

Уход Лузгина произвел на летчиков тяжелое впечатление. Только один Петр Николаевич не унывал.

— Что носы повесили? — рассудительно выговаривал он Мише Передкову и Вачнадзе. — Теперь из нашей группы осталось только трое, да зато самые крепкие, твердой чеканки! Возьмемся за руки и вперед!

Он стал шутливо тузить друзей кулаками и они, увертываясь от его ударов, веселели.

— Это ты верно сказал: «Возьмемся за руки и вперед!» — проговорил Вачнадзе.

— А ты что задумался, небесный поэт? — спросил Нестеров, встряхнув за плечи Передкова. Глаза у Миши были сейчас синие-синие и Петр Николаевич не мог оторвать от них взгляда.

— Я думаю о том, сколько еще жертв потребуется от человечества, чтобы покорить воздушный океан. Люди, вон, говорят о приближении войны, как о несчастьи. И правда, великое это несчастье — война!.. Но у нас-то, у летчиков, все время война. Каждый полет — битва со Змеем Горынычем. И трупы, трупы… Иной раз думаешь, не уйти ли, как нынче ушел Лузгин, не оставить ли небо птицам, а самому ходить по твердой родной земле?.. И становится стыдно. Небо-то, оно ведь тоже родное, русское. Сколько раз любовался закатом или утренней зарей, звездами, синью. И кто знает, не случится ли, что иные птицы прилетят в это небо, птицы с железными клювами. И еще думаю я о том, что после нас придут новые поколения летчиков и уж, верно, вспомнят добрым словом тех, кто, не страшась, плыл в небо на первых, хрупких байдарах…

Петр Николаевич порывисто обнял Мишу Передкова.

— Вот за то и люблю тебя, Мишенька, — воскликнул он, чувствуя, как сдавило горло. — Самойло, вон, тоже говорит красиво, а ему не веришь, не его устами произносить такие слова! А тебе верю: душа у тебя чистая и красивая, как лесной родничок…

Друзья молча слушали, светлели, будто разгорался в каждом из них внутренний огонек…

Штабс-капитан Самойло три дня не показывался на аэродроме, потом пришел — надушенный, в новых желтых крагах и щегольской кожаной тужурке авиатора.

— Будем рулить, господа, ру-лить! — сказал он примирительно, но, не сдержавшись, язвительно добавил: — Это вам больше по душе…

Петр Николаевич рулил, стиснув зубы. Приходилось терпеть оскорбления, смирять свою гордость. Впрочем, и он оскорбил Самойло, но похоже, что тот никому не доложит об этом, — не выгодно…

Да, «Ньюпор» — машина строгая, нужно изучить ее нрав. Так в Михайловском училище приноравливался он к вороному коню, носившему кличку «Дьявол». Название поистине соответствовало повадкам этой неистовой лошади. Злоба, коварство, бешенство, упрямство были основными качествами «Дьявола», и сколько раз с отчаяньем и ненавистью глядел Петр Николаевич в круглые, налитые кровью глаза строптивого коня. И все-таки обломал «Дьявола», узнал все его причуды… А «Ньюпор» куда непонятней и строптивей!

После Рождества Нестеров доложил Самойло о готовности подняться на «Ньюпоре».

— Слава всевышнему! — вздохнул штабс-капитан. — А я думал, вы будете рулить до Троицына дня.

Нестеров поднялся в воздух, сделал круг на высоте двадцати метров и красиво приземлился у посадочного знака. Все обошлось гораздо проще, чем думал Петр Николаевич.

«Выходит, „Ньюпор“ не так страшен, как это казалось вначале. Теперь — летать, летать!..»

Варшавские кинематографы показывали новую картину: «Драма авиатора». Петр Николаевич, Миша и Вачнадзе купили билеты в иллюзион на Новом Свете — аристократическом районе польской столицы и разгуливали по фойе в своих кожаных курточках.