Взрыв

Возня с промерами продолжалась часа полтора, и, когда Санька вспомнил про незаваренный стык и подошел к траншее, Травкин и Зинка уже кончали рыть приямок. Они выкопали довольно глубокую, метра полтора, яму под трубой и теперь ровняли стенки, чтоб грунт не сыпался на сварщика. Санька стоял на запыленном, засыпанном подсохшей землей асфальте и напряженно, глядел вниз.

Не нравилась ему крепь. Две доски уходили вниз на четырехметровую глубину, прогибались под давлением грунта. Распорки вздрагивали от напряжения.

Если бы Балашов пришел хотя бы на полчаса раньше, он, несомненно, приказал бы поставить еще пару досок и распорок, но сейчас ему показалось, что в этом нет смысла, работы оставалось минут на десять, а ставить дополнительное крепление пришлось бы не меньше получаса.

И вот он стоял наверху, на бровке траншеи, и нервно подгонял, торопил Травкина и Зинку.

Все-таки есть, наверное, у человека какие-то невыявленные механизмы мозга, которые ведают предчувствием. Все в Саньке было натянуто внутри. Он нервничал, он ждал, каждую секунду ждал беды и наконец, не выдержав, закричал:

— Выходите! Выходите наверх, хватит! Будем крепиться.

— Сейчас! Одну минуточку, мы сейчас, — отозвался Травкин.

И в тот же миг, будто он только и ждал этих звуков, этого ничтожного сотрясения воздуха, грунт пошел.

Это было как в вязком, кошмарном сне, когда хочешь поднять руку — и не можешь, хочешь крикнуть — и слова застревают в горле.

Резко затрещали ломающиеся распорки, противоположная Саньке стена траншеи медленно зашевелилась и неторопливо стала валиться вниз, на людей.

Кто-то страшно, высоким, тонким голосом закричал, и в последний миг перед тем, как упасть грунту, Санька успел заметить, что Зинка и Травкин проворно, как звери в нору, ринулись под трубу, забились в вырытый ими приямок.

И тут же стена траншеи рухнула, погребла их.

Дальше все было несколько нереально. Санька действовал и в то же время как бы видел себя со стороны.

Одна-единственная мысль билась, пульсировала в его мозгу: «Скорее! Скорее! Они могут задохнуться!»

Он успел приказать подвернувшемуся под руку Петьке Моховикову, чтоб бежал звонить в «скорую помощь», и, выхватив у кого-то лопату, прыгнул вниз, на завал.

Он копал яростно, неистово, так что трещали в суставах руки, и так же яростно копали рядом с ним Филимонов, Пашка, Миша и еще несколько человек.

Завал был высотою метра в три. Сверху грунт был рыхлый, но чем глубже вгрызались лопаты, тем он становился плотнее.

Пот заливал Саньке лицо, он задыхался, но копал и копал, как машина. Перед глазами плыл какой-то розовый туман, и толчки крови глухо стучали в ушах.

Издалека он услыхал тревожный вопль сирены «скорой помощи», белый с красными крестами автомобиль подошел к траншее, и тотчас оттуда выскочили двое молодых парней — врач и санитар.

Ни о чем не спрашивая, не снимая своих белоснежных халатов, они спрыгнули вниз, схватили лопаты и так же неистово, как и остальные, стали копать.

Санька не знал, сколько прошло времени, некогда было взглянуть на часы, но ему казалось, что углубляются они необычайно медленно и копают уже очень долго.

«Только бы успеть! Только бы успеть! Скорее! Скорее!»

Наконец показалась труба. Еще несколько десятков взмахов лопатами, и она обнажилась до половины — толстая полутораметровая, глянцевито поблескивающая изолированной поверхностью — труба-спасительница. Только на нее была надежда. Она первая приняла на себя сокрушительный удар грунта, не дрогнула, не просела.

— Теперь осторожно! — крикнул врач. — Не пораньте их лопатами. Останутся четыре человека, остальные уходите.

Взмах лопатой, еще, еще! Осторожно, осторожно, потише!

И вот Санькина лопата наткнулась на обломок доски, он вытащил его и тотчас увидел ногу в брезентовой штанине.

Он поспешно схватил ее и тут же отпустил, потому что увидел — нога как-то неестественно вывернута.

И вдруг все услыхали глухой стон.

Санька, врач, санитар, Филимонов бросились на колени и судорожно стали разгребать землю.

Вот показались края приямка, из-под трубы высунулась рука, медленно сжались и разжались пальцы, и рука бессильно упала.

Врач ухватился за руку, потянул. Грунт зашевелился, и боком из-под трубы показалась Зинка.

Лицо ее было голубоватого цвета — куда и девался знаменитый, во всю щеку, румянец. На лбу красовалась огромная шишка.

Зинка несколько раз глубоко вздохнула и вдруг села, ошалело хлопая ресницами и дико озираясь.

Наконец потускневший взгляд ее прояснился, она оглядела всех и вдруг вскочила, снова полезла под трубу.

— Рехнулась, — с ужасом проговорил Филимонов, но Зинка тут же отозвалась:

— Сам рехнулся! Божьего скорей тащите! Ежели Божьего погубите — всех поубиваю к чертовой матери!

Травкина вынимали со всей возможной осторожностью.

Стало ясно, что у него сломана нога. Лицо Алексея Дмитрича было бело, и на этой белизне резко выступали лиловые губы.

Врач что-то приказал санитару и опрометью бросился из траншеи. Санитар умело и не суетясь стал делать искусственное дыхание.

Вернулся врач, поспешно вытирая грязные руки мокрой марлевой салфеткой. Резко запахло спиртом.

Он проворно отломил головки у двух ампул с желтоватой жидкостью, наполнил шприц.

Санитар обнажил Травкину тонкую жилистую руку, и врач четким движением всадил под кожу иглу.

Сперва медленно-медленно порозовело его лицо, потом дрогнули ресницы, но глаза все не открывались.

Оттолкнув санитара, бросилась рядом с Травкиным на колени Зинка.

Слезы текли по ее лицу, смешивались с землей, размазывались, но она ни на что не обращала внимания.

Она осторожно взяла в руки голову Травкина, поцеловала его в глаз и попросила:

— Очнись, Лексей Митрич! Очнись, милый, — и, обернувшись к Саньке, так же тихо сказала: — не уберегли! Такого человека не уберегли!

Санька вздрогнул, опустил голову, и такая тоска подступила к сердцу, такая боль, будто сердце его кто-то сжал грубой шершавой ладонью.

— Нечего тут истерику разводить, — резко сказал врач. — Он очнется сейчас. А вы, — он ткнул пальцем в Филимонова, — принесите-ка из машины носилки, поможете санитару.

Филимонов поспешно бросился из траншеи.

Травкин открыл глаза.

Взгляд его был вполне осмысленный, будто спал спокойно человек и вдруг проснулся оттого, что уже время, оттого, что выспался. Он спокойно оглядел всех вокруг и слабо улыбнулся. Хотел приподняться, но тут же лицо его исказилось и он застонал.

— Лежите спокойно, голубчик. Все в порядке! Все кончилось хорошо. У вас слегка повреждена нога, потому и больно. Сейчас мы отвезем вас в больницу, — мягко сказал врач и взял пальцами запястье Травкина, стал слушать пульс.

Травкин чуть заметно кивнул головой и снова прикрыл веками глаза.

Принесли носилки, осторожно положили на них Алексея Дмитрича, вынесли наверх к машине.

Только тут Санька увидел, что по обеим сторонам траншеи стоит густая молчаливая толпа и лица у всех серьезные и печальные.

Перед тем как убрали в машину носилки, Алексей Дмитрич слабо поманил к себе рукой Саньку, а когда тот подошел и наклонился к нему, тихо проговорил:

— Все в порядке, Александр Константинович, ни о чем не беспокойся, я живучий. А в том, что случилось, никто не виноват, не казните себя, не надо, дорогой. До свидания.

И Травкина, прекрасного, деликатного человека с нелепым прозвищем Божий Одуванчик, увезли в больницу.

Зинку тоже хотели увезти, но она не далась. Такой подняла крик, что врач послушал, послушал, махнул рукой и отступился. Только помазал ей зеленкой неправдоподобно большую шишку.

— Как только вы трубу головой не проломили? — пошутил он и уехал.

А Зинка стала рассказывать:

— Я как увидела, братцы, стена падает, цап Митрича в охапку и нырнула под трубу. Да ка-ак жахнулась об ее башкой — брызги из глаз и такой гул, будто в колокол билом чугунным вдарили, будто звон на весь Питер. Слыхали?