Горящие сердца

Мысли Асхата постепенно принимают другое направление: «Что-то сейчас делает голубка моя Ариубат? Дома сидит, склонившись над шитьем? Навряд ли. На ней ведь теперь и библиотека, и сельсовет... А ей уже тяжело — в положении она, скоро станет матерью. А я — отцом. Чудно как-то, непривычно. Мать... Какое великое слово! Такой святой труд — в одну только мучительную ночь родов — ребенок твой не искупит потом трудом всей своей жизни. Одна только ночь. Бедная, бедная мама... И у Ариубат тоже нет матери. Оба мы с ней сироты... Часто ли вспоминает о матери моя Ариу? Я свою хорошо помню, будто только что расстался с ней... На правой щеке были у нее две родинки. Длинные черные косы, строгие прямые брови, тонкие черты лица... К нам часто заходили соседки — мама кроила бешметы для их мужей и рубашонки их детям. А какие прекрасные шляпы мастерила она из белой шерсти! Как назывался тот старинный станок, на который натягивались эти шляпы? Вот этого не помню... Соседки часто просили станок у матери — и она никому не отказывала. Как же он назывался? Кажется, тауат? Да, точно — тауат... Добрая она была. Кто бы ни пришел в дом, никогда не проводит с пустыми руками. Особенно любила детей, своих ли, чужих — все равно. Любого накормит и обласкает. И никогда не кричала на нас. А руки у нее, хоть и огрубевшие в работе, мозолистые, какими они были теплыми и мягкими... как пух. Бывало отец спросит ее, почему не ешь? А она ему: я быстро ем и быстро наедаюсь... Почему она так говорила? Наверное, хотела, чтобы нам больше досталось. Как она старалась выучить нас — себя не жалела... Ариу не помнит своей матери, а мою она знала. Чем-то Ариу на нее похожа — щедростью, добротой... Чудесная у меня жена, ничего не скажешь. Обычно женщины хороши с нами, пока мы сами хорошо к ним относимся. Но Ариу не такая. Как часто я бываю невнимателен к ней, неделями не показываюсь дома, а она никогда , не упрекнет, не рассердится... Только бы роды прошли благополучно! Ариу, бедная, думает, наверное, об этом днем и ночью — тревожится. А я вспоминаю лишь иногда. Голова не тем занята... Интересно, кто у нас родится — мальчик или девочка? По мне так все равно. Лишь бы она разрешилась благополучно. В самом деле, чем я могу помочь Ариубат? Может быть, лучше было бы загодя перевезти ее из аула в райцентр? Впрочем, это решат и без меня. Моя стрекоза-сестрица уже приготовила, наверное, приданое — рубашечки, чепчики, пеленки. Смешные и милые вещи. Когда придет время, отец, конечно, все организует... Надо подумать серьезно и о судьбе сестренки.

Не засиделась бы в девках, чего доброго! Ведь и миловидная она, и неглупая, да нескладная какая-то. Никто ей, видите ли, не нравится — и тот нехорош, и этот немил... Надо, надо самому взяться за это дело. Да разве Ханифа позволит, чтобы кто-то вмешивался в ее жизнь? Больно самостоятельная стала...»

Асхат взглянул на часы и, убедившись, что время перевалило за десять, повернул обратно. Звуки музыки стали приближаться. Асхат миновал ярко освещенное здание клуба и прошел прямо к себе.

На ферме дела такие: после перевода скота на летние пастбища надои заметно увеличились. Ферма уверенно держит первенство в районе и уступать его, кажется, не собирается. Да вот беда — заболел Конак. Душит старика кашель, ослабел совсем, с постели не встает. Уж к врача к нему вызывали. Дал какие-то таблетки, но проку пока от них мало.

— Сколько раз тебя просили, чтобы ты бросил свою проклятую трубку — и вот докурился! — говорит в сердцах Фаризат, сидя у постели больного и уговаривая его хоть немного поесть.

— Оставь, дочка, не заставляй меня делать то, чего я не могу, — тихо отвечает старик, отодвигая от себя кружку со сливками.

— Ты же со вчерашнего дня ничего в рот не брал.

— А айран кто пил?

— Ну, один глоток не в счет.

— Да я три глотка сделал...

— А я о чем говорю?

— Не заставляй меня есть, дочка, сидит у меня что-то в горле — да и все.

— Может, протолкнуть черенком трубки?

Фаризат засмеялась, а старик слабо улыбнулся. «Начало неплохое, — подумала девушка, — улыбается, значит, дело на поправку пойдет».

— Я ее, твою зловредную трубку, так спрячу — никогда не найдешь!

— Зачем прятать? Видишь, я и так не курю. Как заболел, — так и перестал.

— Еще бы! Сейчас тебе только курева не хватает — к твоему-то кашлю. Не забывай, Конак, доктор строго-настрого запретил курить.

— Я сам себе хороший доктор.

— Почему же не вылечишь себя сам?

— Хвала аллаху, помаленьку начал выздоравливать. Скоро встану на ноги... А ты иди, дочка, иди. Своим сидением ты мне не поможешь.

— Поешь немного — я и уйду. Ты ведь знаешь; сколько у меня работы, а вот приходится сидеть подле тебя и уговаривать, как малое дитя... От дел отрываешь.

Хитрость Фаризат подействовала:

— Ну, ладно, давай сюда, — недовольно пробурчал старик и взял чашку из ее рук. С трудом сделал один глоток, другой, третий...

— Поверь, Паризат, не могу больше, — и протянул ей кружку. Он выговаривает имя девушки по-своему, на старинный лад.

— Ну, тогда попей немного теплого молока, оно пойдет легче, — тут же подсунула ему девушка другую кружку.

— Вижу, ты от меня не отстанешь! — И Конак неожиданно для самого себя глоток за глотком выпил все молоко...

— Спасибо, отец! Порадовал ты меня. Теперь я вижу, что в самом деле поправляешься. Я пойду, дела не ждут! — И, довольная своей изобретательностью, Фаризат вышла от больного. Впрочем, она тут же подослала к нему Ханифу.

Увидев «стрекозу», Конак немного приободрился: она-то уж не станет его заставлять есть и пить, как другие...

— Где ты была, девочка? — обращается к ней старик. — Что не заглянула ко мне с утра ни разу?

Хорошо проинструктированная Фаризат, Ханифа серьезно отвечает:

— Как ты слег, столько стало работы, еле управляемся. Ищу вот Фаризат, а она, оказывается, ушла отсюда...

— Бедные, вы бедные, — сокрушается старик, — сколько я вам лишних забот причинил.

А Ханифа уже подбирается к нему, спрашивает вкрадчиво:

— Может, чего-нибудь поешь, Конак?

Старик никак не ожидал от нее такого вероломства:

— Поверь, Ханифа, если я чем и болен, так только оттого, что ем слишком много. Ты бы послушала, как Паризат уговаривала меня, прямо насильно втолкнула еду в глотку... Аллах даст, завтра поднимусь.

— Завтра приедет доктор. Он лучше нас с тобой знает, когда тебе вставать.

— А как коровы, Ханифа, наедаются досыта?

— Да, едят вволю.

— А телята?

— Что им делается! Подрастают. Бегают, целыми днями, резвятся.

— Хорошо. Прежде телят этой породы называли «заводскими».

— Как ни называй, а телята в самом деле прекрасные.

— Что-то Османович не приезжает? Вот бы порадовался...

— Или у тебя дело какое есть к нему?

— Есть и дело...

— Приедет, не беспокойся. Он же знает, что пока с тобой не посоветуется, у него у самого дела не пойдут на лад. А зачем он тебе понадобился?

— Хочу поручить ему, чтобы купил мне очки в Мескуа, — рассудительно отвечает Конак, — видеть что-то плохо я стал...

— Вот те раз! — хохочет Ханифа. — Глава района поедет в Москву за очками для Конака.

— Зачем самому ехать, пошлет кого-нибудь,

— За твоими очками?

— Мне — очки, другому еще что-нибудь. Мало ли...

— А здешние очки тебя не устраивают, подавай московские?

— Как ни говори, а таких очков, как в Мескуа, наверное, больше нигде не найти...

И пошел-поехал Конак... Стал, в который уж раз, рассказывать о московских чудесах — о высотных домах, которые упираются в небо своими крышами, что твои горы. О подземных городах метро, и, конечно же, о маленьких деревянных домиках, которые сами собой возносят человека на десятый этаж...

Ханифа обо всем этом знает и сама, но слушает старика, не перебивая: пусть выговорится. Раз говорит — значит, сил прибавилось. И только, когда речь зашла о лифтах, рассказала Конаку о канатной дороге на Чегет. Старик удивился: