Волга - матушка река. Книга 1. Удар

— Вы замужем?

— Вы это что — от науки к замужеству?

— Не знаю, — смущенно ответил он. — А вообще-то, конечно, полагается знать, кто вы, откуда…

— Анкету заполнить?

— Зачем так зло? Ну, хорошо, — проговорил он, выходя из-за стола, и, мельком глянув на висящие часы, заметил, что потратил на беседу с Синицыной больше двадцати минут. — Хорошо. Вы, стало быть, хотите на карантинном поголовье применить препарат Рогова? Я не медик, не ветеринар, поймите… и дайте мне возможность все обдумать, посоветоваться с товарищами.

Лицо ее, до этой секунды мрачное, постаревшее от внутреннего напряжения, вдруг озарилось и помолодело: глаза заблестели, через густой загар вспыхнул яркий румянец, губы как-то по-детски припухли, ноздри маленького носа напряглись, и вся она стала притягательно женственной… И Аким Морев узнал ее… Он хотел было об этом сказать ей, но в эту секунду у него в груди ворохнулось то, о чем он даже не хотел думать, но что вспыхнуло в нем помимо воли и захватило его всего.

— Кажется, удалось мне только вас пошатнуть, — сказала она, крепко пожимая ему руку своей рукой с длинными, цепкими пальцами, глядя прямо в глаза. — Я… я… — еле слышно добавила она, уже отходя к двери. — Я, наверно, сейчас приду в гостиницу и… и поплачу, Не осуждайте меня: я ведь женщина.

— Вы… Вы Елена… сестра Анны Петровны? — вырвалось у него.

Когда Елена Синицына вышла, Аким Морев, застыв на месте, подумал:

«Какая настойчивая! Таким и надо быть, если веришь в свое дело. «Кажется, удалось мне только вас пошатнуть», — припомнились ее слова. — Пошатнуть? Да, она может меня пошатнуть. А как же Любченко? Ого, Аким! Размечтался. Принимайся-ка за дела».

Он нажал кнопку и, как только вошел Петин, спросил:

— Много там народу?

— Как обычно — много. Просить?

— Да, — глядя на помощника еще не остывшими глазами, ответил он.

— Люди входили разные, с разными нуждами, вопросами, запросами. Тут были рядовые рабочие, жалующиеся на жилищные условия, инженеры, секретари парторганизаций. Аким Морев, созвонившись с председателем облисполкома, одних направлял туда, других к начальникам цехов, третьих — в разные отделы обкома, с четвертыми задерживался, подолгу беседовал, Во время приема людей он забывал обо всем постороннем, но как только посетители выходили из кабинета, мысли секретаря обкома невольно возвращались к Елене Синицыной.

«До чего целеустремленная! — думал он. — Да, такая не сдастся».

Как раз в этот момент и вошел начальник треста совхозов Лосев.

Он крупен: огромная, торчащая во все стороны седоватая шевелюра, которая, казалось, вросла в толстую шею так, что трудно было заметить, где кончается затылок, а где начинается шея; руки пухлые, губы красные. Идя к столу, он посапывал, как паровоз-кукушка.

Аким Морев, глянув на него, припомнил его выступление на пленуме и подумал, что ведь совхозы-то ведут директора, руководят ими министерства, облисполком, обком, а эти начальники трестов по существу ни за что не отвечают.

«Бездельники. Вот его и разнесло на советских даровых хлебах», — мелькнуло у Акима Морева, однако он встал из-за стола и шагнул навстречу Лосеву, протянул руку, говоря:

— Кстати, вы мне очень нужны.

— Кстати — так неладно, некстати — тогда ладно. Ай, наоборот: перепутал, — отдуваясь, ответил тот и сел на стул, который под ним жалобно запищал. — Значит, кстати? — продолжал он. — Это ладно. А вот когда некстати — неладно. И черт те что думали там, в министерстве.

— А что такое? — настороженно спросил Аким Морев, думая о Елене Синицыной и одновременно догадываясь, что именно о ней сейчас и заговорит Лосев.

— Да ведь прислали мне ветврача, эту самую Синицыну. Синицу прислали — так и есть. Она нам всем черепки издолбила: давай ей коней… лечить будет. Черт те что! И порочит. Понимаете, Аким Петрович, порочит на каждом перекрестке. Да хоть бы шепотом, а то во всю глотку: что мы, дескать, не ветврачи, а утопленники. Надо же такое придумать: утопленники! Я стал ветврачом, когда она еще под стол пешком ходила. Утопленник! Придумала и давай кидать, как полынь, свои дрянные семена — так и есть. Чушь!

— А почему чушь?

— Насчет утопленников-то?

— Нет. Относительно применения препарата Рогова…

— Черт те что!

— Вы слишком часто чертыхаетесь.

Лосев смущенно запыхтел:

— Привычка, Аким Петрович.

— Ломайте привычку. Так вот, почему вы против применения препарата Рогова?

Лосев фыркнул носом.

— Препарат! Препарат! Один ему рад, другой ему не рад.

— Что за довод: рад, не рад?

— Она, Синицына-то, пронзительная…

— При чем тут пронзительная? Я с вами о деле говорю. В каком состоянии кони в Степном?

— В бедовом.

— Что же вы с ними делаете?

— Инструкцию применяем, утвержденную министерством.

— И что же она гласит?

— Больную лошадь поставить в карантин — не допускать к ней здоровых и не выпускать ее за кордон. Подохнет — значит, «прощай», выздоровеет — значит, «здравствуй, дорогая».

— Активная инструкция, — усмехаясь, проговорил Аким Морев. — Так почему же вы не допускаете к таким лошадям Синицыну с препаратом Рогова? Ведь препарат тоже министерство утвердило, только другое, не ваше.

— Э-э-э, — воскликнул Лосев и приподнялся со стула. — Ежели лошадка по инструкции «прощай», я не отвечаю… А вот ежели Синицына препарат применит и тогда лошадка «прощай» — мне по шее.

«Твою не пробьешь: жирна», — мелькнуло у Акима Морева, но сказал он другое:

— Хорошо. Мы обсудим на бюро обкома… и, вероятно, разрешим Синицыной применить препарат… Только вы уж не тормозите.

Лицо Лосева покрылось крупными капельками пота, узенькие, с белобрысыми ресницами глаза еще больше сузились, и он, взмахнув пухлыми руками, воскликнул:

— Ну! Мы — дисциплинированные. Бюро обкома для меня авторитет. Да пожалуйста. Все условия Синицыной создам. И еще… Почему она только рабочее поголовье хочет лечить?.. Пускай уж и элитное…

— Племенное? — спросил Аким Морев. — У вас и такие болеют анемией?

— Да, сколько угодно, в том же Степном, — и тут же Лосев добавил, с удивлением глядя на Акима Морева: — А Малинов говорил: гони Синицыну. Инструкция — закон, а Синицыну — гони!

«Ничего! Обломается этот боровок», — подумал Аким Морев, провожая глазами выходящего из кабинета Лосева, однако с сожалением проговорил:

— Как нужен мне Иван Евдокимович!

Глава седьмая

Скорый поезд прибыл в Москву в половине двенадцатого ночи…

Иван Евдокимович опасался, что помощник Шпагов, или, как его не без некоторых оснований называли, «обтекаемый человек», получив телеграмму о выезде академика из Приволжска, разгласит об этом и тогда на перрон явятся все, кому не лень.

Но на перроне академика ждали только Шпагов и домашняя работница Уля — женщина рослая, любительница поудивляться.

— Вот и приехал, — сказал Иван Евдокимович, здороваясь с ними.

— Ах!.. Ах, приехали? — И Уля удивилась, будто чему-то неожиданному и даже невозможному.

Иван Евдокимович в недоумении посмотрел на нее, но, вспомнив эту ее особенность, спросил:

— Как дела дома?

— Ах!.. Ах, дома? Хорошо. Чистенько. Дворничиха опять загуляла, опять взаймы денег взяла. Опять Виктор Иванович был.

— Виктор? — Иван Евдокимович даже приостановился.

Но тут на сцену выступил Шпагов. Он высоко ценил Ивана Евдокимовича как ученого, однако знал и слабые его стороны: раздражительность, вспыльчивость, прямоту в суждениях, резкие, порою даже грубые ответы, и, зная эти особенности характера академика, Шпагов умел все смягчить или, как он выражался, «ликвидировать». Сейчас он ничего не сказал, а только легонько дернул за рукав Улю, полагая, что Иван Евдокимович этого не заметит, но тот сурово произнес:

— Одергиваете? Вы!

— Да чего особенного? — заговорил Шпагов, как о каком-то пустячке. — Ну, был. Ну, опять пьяненький… Первый раз, что ли?