Арктический роман

Дождь шел всю ночь и весь день; небо лежало на крышах домов; за потоками воды скрылись скалы, ущелье. Ручей Русанова вышел из берегов, сделался желтым; вода клокотала. Вместе с водой катились шумно к соленому берегу галька и камни; то и дело мелькали, переворачиваясь на поверхности, кисточки мха, стебли лишайника.

Шел дождь.

Арктический дождь.

Первый дождь наступающей осени. Наверное, такие дожди бывают в тропиках. Только этот — холодный как лед… дождь последних дней лета… обвальный арктический ливень.

IV. Я подумаю

Батурин спросил:

— Ты писал в трест насчет перевода на Пирамиду?

Романов ответил:

— Да… в прошлом году.

— Ты; стало быть, и жену заберешь с собой?

— Заберу…

Батурин сказал:

— С зажигалкой, однако, возиться надобно, как с младенцем: опять чего-то испортилась… Дай спичку.

Романов вынул из кармана коробок со спичками, положил на ладонь, подставленную Батуриным. Ладонь была шершавая; пальцы короткие, сильные; ногти куцые, словно бы обгрызенные. Батурин прикурил. Раскуривал свой неизменный «Казбек».

— Хорошая у тебя жена, Александр Васильевич, — сказал он. — Хороший работник… Чалый-то жив. Живет малый.

Романов ничего не сказал.

— Главный написал заявление, — сказал Батурин. — Просится, стало быть: на материк хочет вернуться… Приболел малость…

Романов молчал.

— Главный будет стонать до отъезда, — продолжал Батурин. — Ишиасом можно болеть, сколько вздумается. Как думаешь, Александр Васильевич?

Романов пожал плечами.

Разговаривали в технической нарядной. В комнате никого не было, кроме них; сидели у стола рядом, курили. Батурин держал в руке спичечный коробок. Романов дышал сдержанно. Батурин рассматривал замысловатый рисунок на этикетке коробка. Романов тоже смотрел: раньше он не обращал внимания на рисунок. Батурин спросил:

— Груманту нужен главный. Как ты на это, Александр Васильевич? Романов ответил:.

— Дело хозяйское.

Батурин сказал:

— Попробуем сделать, стало быть. Тяни эксплуатацию пока что. Я уже начинал думать, что ты маленько того… В тундре Богемана ты был шахтером, Александр Васильевич. Постарайся быть шахтером и в шахте.

Папироса погасла. Спички были у Батурина. Романову хотелось затянуться пару раз, прежде, чем ответить. Батурин положил спички в карман. У него была привычка: класть чужие спички в карман. Романов осторожно положил папиросу в банку из-под консервов, сказал:

— Я подумаю.

V. Воленс-ноленс!

Никогда, ничего не скрывала она от Романова. Это давало ей право чувствовать себя свободно рядом с ним, голову держать гордо, требовать. Теперь сама оказалась в его положении: кровоподтеки на плечах расплывались, делались синими. Она могла сказать: «Санька, случилось…» — и рассказать о том, что случилось. И не могла. Романов мог подраться с Батуриным, если б Батурин посмел обидеть ее, оскорбить. Но из-за этого… Она даже слышала, видела в воображении, как Романов станет, как повернется и скажет: «Значит, ты дала повод… Сознательно или подсознательно, но ты хотела этого, добивалась и получила. При чем же здесь я?» Она могла бы унизиться до «прости меня, Саня», но после этого не смогла бы чувствовать себя свободно рядом с ним, гордо, а следовательно, не смогла бы быть вообще рядом с Романовым. А ей не хотелось терять Романова: он был всем для нее. Но он… Романов не только не заступится в этом, но первый осудит — жестче, нежели все на Груманте, вместе взятые; перед всеми придется терпеть ей позор, перед ним — наказание. А за что? Что она сделала?..

Новинская начинала ненавидеть Романова. Это он вколотил ей, мерзавец: «Я многое могу простить тебе и прощаю, но жить с общедоступной женщиной… Перед этим меня не остановят и дети», — вколотил так, что она не забывала об этом и когда Романов бывал за тысячи километров. Помнила. И верила: «Не будет жить… Не остановят и дети». Поэтому боялась признаться ему и теперь в том, что случилось, как бы наперекор всему старалась доказать себе и Романову, что она и теперь с синяками, не хуже той, какой была прежде, — не хуже Романова! — придиралась к нему по пустякам, мучала. И правильно делала! Это он виноват во всем. Из-за него она жила двойной жизнью — дрожала перед разоблачением. Наскоки на Романова слились в единую цепь. Романов терпел. Но всему бывает начало, приходит конец: Романов начал догадываться, что с ней что-то неладное, потребует объяснений, а синяки не прошли; в конце полярного дня, когда солнце прячется за горизонт лишь на два-три часа, не скрыть их и ночью, при задвинутых шторах. Поняла. Все может кончиться тем, что Романов рано или поздно заметит синяки на плечах — и чем позже тем хуже! — случится скандал, в котором Новинской придется сыграть жалкую роль, какой она никогда не играла и вряд ли выдержит. А Романов в конечном счете может натворить такого, освирепев, что поздно будет идти на попятную — придется бежать с позором на материк. Воленс-ноленс, а нужно было предпринимать что-то… такое… чтоб скрыть все, что случилось. Новинская подняла трубку.

— Романов?

— Аички?

— С каких это пор в нашей семье сделалось так, что жена должна приглашать мужа, а не наоборот?

— Ты меня никуда не приглашала… насколько я помню.

— Не хватало еще, чтоб это случилось, Романов!

Ему давно перестало нравиться, когда она называла его по фамилии, и теперь она старалась называть его лишь по фамилии.

— Романов?!

— Ладно, — сказал он; чувствовалось даже по телефону: начинает злиться, но сдерживается, как обычно.

— Ты падала сегодня со ступеньки или со стула… или с другого чего-нибудь?

— Мы не из одной футбольной команды, Романов, и тебе не следовало бы забывать…

— Мне нечего забывать, — оборвал он ее бесцеремонно, — потому что ты никуда меня не приглашала. Поэтому я и спрашиваю: ты не падала?..

«Что за наглость?» — хотелось крикнуть и положить трубку, но такое окончание разговора не входило в планы Новинской. Она знала, что Романов собирается со второй сменой в шахту, потому и звонила теперь. Сделала выдержку, взяла себя в руки, заговорила крадущимся голосом:

— Романов, я хочу в кино.

— Иди.

— С кем?

— Тебе обязательно нужен телохранитель?.. Мы не в Донбассе и не в Москве.

В Донбассе, в Москве Романов обижался, когда она забегала в кино «по пути», на этот счет у них не раз были громкие объяснения. Теперь…

— Муж ты мне или сожитель по Птичке?! — вырвалось у нее, да так, что сама испугалась… но не унялась. — Долго я еще буду ходить одна в кино, как дура?!

— Так, — сказал Романов. — Если ты не падала, кто тебя укусил?

Новинская не вздрогнула. Да она не станет терпеть и сотой доли того, что он себе позволяет.

— Хорошо, — сказала она. — Если тебе экскурсии в шахту теплее жены… иди. Но знай: не спрашивай меня больше, где я была и что делала!.. А я постараюсь найти себе и телохранителя. Только ты, Романов, потом… — И не договорила: бросила трубку, как бросал Батурин, когда лишал кого-либо права оправдываться.

Вот так. Теперь он сам не будет разговарить с ней… и не подступится к ней по меньшей мере неделю, а то и все полторы, — за это время и синяки исчезнут бесследно.

Она не собиралась идти в клуб: на вечер была запланирована «постирушка», но теперь… раз так… если он позволяет себе еще и разговаривать с ней как с последней… Зазвонил телефон.

— Я уже просил тебя не называть меня по фамилии, — сказал Романов, — потому что это… Слышишь?! Во-вторых, — продолжал он. — В чем дело?

Не говорил, а взыскивал, будто она была не жена ему, главврач на руднике, а домохозяйка-наложница без образования и специальности, которой можно понукать, как захочется. Но и она прожила с ним двенадцать лет под одной крышей — знала, чем досадить основательно. Захотел миленький дыма? Будет ему и огонь!

— Слушай и ты, Романов, — предупредила и она. — И чтоб не было недоразумений потом, знай: в кино я пойду с Батуриным. И можешь торчать в своих лавах… — И вновь не договорила — положила трубку на рычажки. Какое-то мгновение сидела не шевелясь, смотрела на металлическую коробку аппарата, как на только что остановившееся сердце. Потом подняла руки испуганно, прижала к щекам… ладошки жгло.