Арктический роман

— А знаете, почему она так называется? Батурин смотрел… выжидая.

— «Би» — это «два» по-латыни. Двойная связка. Спаренная. А встречаются люди, у которых не бицепс, а трицепс, — заторопилась Новинская; старалась не давать ему и секунды для размышлений. — Строенная связка. Понимаете… Трицепс. Вы представляете себе, до какого колена предки этих людей должны были заниматься работами, требующими от руки особой гибкости, чуткой быстроты и точности, чтоб бицепс успел переродиться в трицепс?

Батурин вновь потер щеки ладонями, так, словно умывался: быстро и как бы походя; больше растирал левую сторону, возле уха.

— А теперь смотрите, что получается, — все дальше уходила Новинская, увлекая его за собой. — Трицепс, казалось бы, должен быть у людей, предки которых занимались работами, требующими от руки искусства в движениях. У потомственных музыкантов, например. А он встречается пропорционально, как у потомственных мастеров точного дела, так и у потомственных рабочих, крестьян, чьи предки до сто первого колена занимались исключительно физическим трудом, грубым. Удивительно, правда? Почему так?

В глазах, в лице Батурина жило теперь лишь восхищение. Новинская не сумела вовремя определить, к чему относится оно, и потом немало жалела об этом. Продолжала:

— А если на нашей земле уже были и Венера Милосская, и Лев Толстой, и «Импайр Стейт Билдинг», и атомная электростанция? А потом что-то случилось, и все началось снова. Понимаете? В трицепсах осталась память о прошлом. Поэтому человечество так быстро и наверстывает все, что потеряно. Понимаете? То, что было достигнуто первый раз за миллионы лет, наверстывается за тысячелетия… А может быть, трицепс — это и совершенно новое явление в анатомическом развитии человека, и тогда это уже загадка природы — почему он встречается у людей, чьи предки до сто первого колена…

Батурин встал. Новинская подумала, что он хочет уйти, шагнула к нему, собой загородила дорогу к двери.

— У вас что-то болит, Константин Петрович? Или я должна что-то сделать для вас? — спросила внезапно. — Так продолжаться дальше не может… Что вы хотите?!

Батурин вздрогнул, когда она приблизилась, лицо исказилось, весь он задрожал. Новинская почувствовала: она увлеклась и сделала лишнее движение, Батурин понял ее жест по-своему, потому что она, подняв несколько голову, смотрела вызывающе… слишком близко оказалась к нему. Хотела, отскочить в сторону, открыть дверь и выбежать в коридор, но пальцы Батурина уже сжимали ее плечи так, что косточкам сделалось больно; он тянул ее к себе, лицо как бы падало сверху, было страшное. Новинская отвернулась, запрокинула голову. Ищущие губы, горячие и колючие, скользнули по щеке, по шее. Она вырывалась, но от этого делалось лишь больнее плечам. Колючие губы обожгли…

Она понимала, что большего здесь, в больнице, Батурин не позволит себе, потому что в кабинет мог заглянуть кто-либо… большего он не мог сделать! Но и то, что он делал, — делал, насилуя. Новинской было противно насилие над женщиной вообще, а физическое тем более приводило ее в бешенство — заставляло терять власть над собой, и она уже не помнила в таких случаях, что и как делала сама, защищаясь, — защищалась с яростью, на какую способна лишь женщина здоровая и чувствительная. И теперь… Она не помнила, как это сделалось… вдруг почувствовала себя свободной от раздавливающих плечи пальцев Батурина. Не помнила, как случилось: когда лицо Батурина вновь нависло — ударила! Не слышала и шлепка. Лишь на ладони осталась памятно жить колючая щетина небритой щеки. Била изо всех сил, чтоб остановить приближение. Батурин застыл на мгновение… лицо исказилось острой болью, едва ли не все складки на нем сделались глубже, темнее, блеснули глаза. Он сделался страшным больше прежнего — иначе страшным. Прикоснулся к щеке пальцами, вновь скривился… Был уже без халата.

— Д-д-ду-у-ура! — протяжно выдавил он из себя.

Новинская отшатнулась, больно ударилась поясницей, спиной и затылком об угол застекленного шкафа с книгами и документами: очки упали на пол. Батурин потерял четкие очертания… Запомнились лишь глубокие складки у губ и боль в глазах… и ямочка на щеке, по которой била. Было безразлично, что сделает Батурин еще, скажет, в голове лишь гудело тревожно: хоть бы никто не заглянул в кабинет и — не дай бог! — Романов.

Батурин ушел; дверь осталась открытой. Новинская подняла и надела очки; поправила платье, прическу… Батурин вернулся. Он шагнул через порог, как через бочку, закрыл дверь за собой.

— Меня, однако… — объявил, приближаясь. — Ум-м-мг-г-г… Баба!

На бледно-серой щеке белела пятерня. В середине пятерни виднелась похожая на шрам ямочка. Батурин поднял с пола халат и положил на топчанчик, вновь вышел.

Ощущение горячих губ и колючей щетины на шее у Новинской — все, что было в кабинете, было настолько грубо и тупо, что Новинская почувствовала: ее может стошнить. Она подошла к окну, прижалась к холодным стеклам щекой и ладошкой… Батурин сбегал по сырым, скользким ступенькам лестницы, воротник старенького дождевика был поднят. Рукой Батурин придерживал воротник, прикрывал щеку. Внизу, у «Дома розовых абажуров», он остановился; посмотрел через плечо на больницу и пошел своей обычной, неторопливой походкой, слегка переваливаясь с ноги на ногу. Рукой придерживал воротник… Шел так, словно ничего не случилось… Новинская вспомнила, как он рычал, метался — из кабинета в кабинет, — улыбнулась невольно… Слезы вдруг хлынули. Господи!.. Какая же это трудная роль — быть на земле женщиной… Из года в год, изо дня в день — на минуту нельзя забывать, что за тобой охотятся, как… Она не могла подобрать даже сравнения… Слезы текли…

Люди охотно говорят о женщине как о первопричине падения и почему-то снисходительно обходят, если не ставят в заслугу, слово о наглом насилии мужика, на силе основанном.

Романов был в шахте. Новинская ждала его с нетерпением, как единственного на острове человека, который мог защитить, пожалеть, и боялась его возвращения: лиловые синяки на плечах делались страшными.

Вечером в пустой, тихой Птичке Новинской сделалось одиноко, тревожно, словно должно было еще что-то случиться, — она ушла играть в клуб на рояле: время за музыкой текло для нее незаметно — до возвращения Романова меньше останется ждать.

Спать легла рано. Старалась уснуть — не могла: было такое состояние, будто еще что-то случится. Взялась дочитывать книгу — не читалось: глаза скользили по строкам, слова пролетали мимо сознания. Лежала в темной комнате, куталась в одеяло до подбородка, хотя и не было холодно, думала… Старалась думать о детях, о Романове, о себе. Думалось горько.

Романов пришел после двенадцати. Новинская еще не спала, чего не бывало с ней за последнее время. Хотела встать или позвать Романова — поговорить… но почему-то лежала не шевелясь; глаза были закрыты. Романов тихо окликнул ее. Новинская не шелохнулась. Сама себе удивилась: почему так? — и после этого не повернулась к Романову.

Мужья легко верят необузданной фантазии своего ума, если дело касается нравственности любимой, единственной на всю жизнь, и не способны принять убедительной правды, приведенной в оправдание…

Почему в оправдание?.. В чем она виновата?.. Перед кем?.. И именно потому, что, кроме Романова, не было другого человека на острове, с кем Новинская могла быть откровенной, не стесняться ни в чем, и потому, что именно с Романовым — и в первую очередь с ним! — теперь она не могла говорить о том, что случилось, — разозлило ее.

Уснула, когда Романов уже спал, — одинокая, беззащитная… и несчастная.

Проснулась среди ночи от шума; шум шел из-за окон. Проснулась внезапно, тревожно, словно что-то случилось; голова была ясная, будто не было сна. За окнами что-то обрушилось… рушилось… Романов лежал у противоположной стены на кровати, ровно дышал… Шел дождь с такой силой, что казалось: за стенами Птички нет ничего, кроме обвального ливня. Иссиня-серые стекла в окнах дрожали, как марево; по ним сбегали потоки иссиня-черной воды.