Глубинка

— Вот так хорошо, — она оглядела стол глазами заботливой хозяйки, села, повела рукой: — Приступайте.

Дымокур во все глаза смотрел на нее, поглаживал бороду, потом взял вилку и стал катать по тарелке картофелину, пытаясь наколоть ее.

— Ты хозяйка куды с добром, только антилегентна очень, — сказал он. — А ничо-о! Приучай Котьку, он молодой, успеет привыкнуть, а мне, старику, куда уж?

Говорили о том о сем, но только не о беде, влетевшей в дом Костроминых.

Отужинали. Мыкались по избе туда-сюда, не зная, чем занять себя. Стрелки на ходиках сошлись на двенадцати, отстригнули злосчастные сутки, начали новые. Осип Иванович все не возвращался. Дымокуру спешить было некуда, идти в свой пустой дом не хотелось.

— Буду ждать Оху, — решил он и вышел на крыльцо.

— Я тоже останусь, — сказала Вика. Она взяла стопку вымытых тарелок. — Открой шкафчик.

Котька распахнул застекленную дверцу, помог Вике составить посуду на полку. Одному ему было боязно оставаться в избе, где в притемненных углах, казалось ему, притаилось что-то враждебное и только ждет мига наброситься на него, одинокого. Поэтому Викины слова обрадовали его.

— А тетка?..

— Я ее предупредила.

Он взял Вику за руку, провел в Нелькину комнату, показал, где ей ложиться спать, как закрыться изнутри. Она потрогала крючок, вздохнула.

— Зачем закрываться, я не боюсь. — Вика села на деревянный диванчик, застланный лоскутным чехлом, притянула и усадила рядом Котьку. — У вас фотография осталась, конечно?

Он понял, о ком она спрашивает, кивнул.

— Послушай, ты ее тете Марине отдай, — попросила Вика. — Она обязательно придет.

— Чтоб увеличить?

— Да не-ет. — Вика покусала губу. — Она фотографии погибших собирает, наклеивает на бумагу. Длинное такое письмо готовит, чтобы после войны все люди его прочитали. «Это, — говорит, — святые воины-великомученики, их жизнь в школах будут преподавать». Первым в письме наш Володя наклеен, а дальше других много. А чьей фотокарточки нету, тетя Марина дырку вырезывает. Я спрашиваю — зачем? «Надо, — отвечает мне и пальцем грозит. — Это пустой зрак их на нас смотрит». Зрак — это значит глаз.

Котька зябко повел плечами, представив Викину тетку, худую, всю в черном, ползающей на коленях по полу с ножницами, как она выстригает в своем длинном письме зловещие дырки.

Вика вздохнула, тихонько прикачнулась русой головой к Котькиному плечу. Он напрягся, остановил глаза на стене, на невидимой точке, боясь шевельнуться.

— Спать хочу, — шепнула Вика. — Тут, на диване.

— Ложись где хочешь, — тоже шепотом ответил он. — Я тебе подушку подложу.

Он придержал ее голову, встал, схватил с кровати подушку, осторожно подсунул Вике под щеку и на цыпочках вышел из комнаты.

Дымокур стоял у карты, мерял что-то пальцами. Котька сел на лавку, откачнулся спиной к стене, прикрыл глаза. Слабость сразу, вдруг навалилась на него, отняла силы, даже веки поднять было тяжело.

— Два пальца умещаются от Москвы до Ржева, — бормотал Дымокур. — Энто сколь же верст будет? До Сталинграда аж две ладони. А Михайловка… Где она? Нету…

Осип Иванович появился только к утру. Котька не спал, видел из своей боковушки, как он тихо вошел, присел рядом с Дымокуром, лежащим в коридорчике на сундуке.

— Ну чо? — Филипп Семенович спустил на пол босые ноги, наставил на Осипа Ивановича всклокоченную бородку.

Осип Иванович вопросительно повел глазами на дверь в комнату.

— Спит парень, — успокоил Дымокур. — Шибко переживат, хоть виду не показыват. Тут еще деваха ночует. Кашеварила нам, накормила. Там в кастрюле картоха, поел бы ты, а?

Осип Иванович отмахнулся, прошел в кухню, напился воды. Прихрамывая, притащился в кальсонах Дымокур с кисетом. Они уселись друг перед другом, закурили.

— Плохи дела, Филипп, — еле двигая губами, заговорил Осип Иванович. — Врачи ничего не обещают.

— Усох ты совсем, Оха, — покивал головой Дымокур. — Совсем лица нет, один костяк. А тебе держаться надо, эвон у тебя двое еще. Их поднимать надо. Ты поешь, поспи. Завтра парторг приглашал зайти. Я так кумекаю — помощь хочет сделать. Приходил он сюда.

— Выходит, сегодня к нему. Утро ведь.

— Верно, язви его! — Дымокур подошел к окошку, ладонью смахнул со стеклины отпоть. — Сине-то как, си-не-е! Хороший будет день.

Дымокур потоптался у окошка, вернулся на место.

— Ты знаш чо, Оха? — Он коснулся колена задумавшегося друга. — Ты рыбки врачам снеси, угости. Еще пообещай. Слышал я — есть у них один медикамент, только очень уж дорогой, холера, кого только им лечат, не знаю. Пецилин называется. Уж он-то, говорят, всякую хворь выводит. А рыбки найдем. Я свой пай отдаю.

— Спасибо тебе, Филипп. — Осип Иванович прерывисто вздохнул, зажмурился крепко, но и сквозь стиснутые веки выдавились мутные слезинки, сбежали по иссеченным морщинами впалым щекам, повисели на усах, померцали, сорвались и погасли в пегой бороде. — Это мне кара, Семенович, за дурость мою молодую. Ведь когда второго-то Костей назвал, вроде бы от первого отказался, замену ему приготовил. Думаешь, могло это на судьбу его повлиять?

Дымокур выпрямился, уставился на Осипа Ивановича:

— В Корсаковке у Пантелея Мурзина так тоже два Васьки, а ничего, живы. И повоевали в гражданскую, и состарились. Теперь тоже пни мохнатые, как и мы. Чего не быват? Ты не вини себя, не терзай. Иди, говорю, поспи.

Осип Иванович вроде не слышал слов Дымокура.

— Сижу я возле Ульяны, гляжу на нее и вижу — укор в глазах. Сказать-то не может, ничего у нее не шевелится, вся без движения, одни глаза говорят. — Осип Иванович снова зажмурился. — Поднять бы мне Ульяну, в ноги бы бухнулся ей и валялся, пока не заговорит, не простит… Пойду я прилягу, а то совсем тела не чувствую и внутри пустота, будто выпотрошили. Вроде бы я это и не я.

Он поднялся, стоял перед Филиппом Семеновичем почерневший от свалившегося горя, совсем сгорбившийся, мало похожий на прежнего Осипа Ивановича. Удодов тоже поднялся, обнял его, повел из кухни в комнату, по пути щелкнул выключателем. В кухню вломилась темнота, но скоро ее пробило синим светом утра, обозначило на белой стене темный квадрат карты, четкие кружки больших городов, поменьше — областных центров, еще поменьше — районных. Но синий свет утра не нашел, потому и не выявил деревень, хуторов, малых горушек и речек, по которым напряженными полукружьями пролегли линии фронтов, как не нашел и не обозначил могил с известными и неизвестными солдатами. В этой пространственной пустоте затерялась где-то и Михайловка — последний рубеж Константина Костромина.

Тик-так, — мерно, с достоинством, отстукивали ходики. Скоро в окнах домов заполыхало от зари, потом косые лучи солнца мазнули по крышам, вызолотили голубей, подсекли торчком стоящие над трубами дымы, и они качнулись, закучерявились: потянул с реки утренний недолгий ветерок. Над котельной фабрики вспух белый шар пара, и казалось, заголосил он, а не та медная штуковина, что зовется гудком. Высокий, требовательный звук ударил в голубой купол неба, шарахнулся от него вниз и накрыл призывающим ревом дома поселка. Захлопали двери, калитки, в улицах, по-утреннему гулких, бухал топот многих ног. Люди шли на фабрику. Шел и Котька. В ряд долгих военных дней вставал новый. Он начался здесь и шагал в глубь России, оповещая о себе утренними гудками заводов и фабрик, — многотрудный день конца лета тысяча девятьсот сорок второго года.

Здоровье Ульяны Григорьевны не улучшалось. Есть она не могла, только глотала жидкое, и то с трудом. Врачи рекомендовали ей молоко. А где его взять? В поселке только у двух хозяев были коровы, да и те даже в летнюю, травостойную пору молока давали мало. Имели коровку и Мунгаловы, но у них было полно детворы мал мала меньше, им самим не хватало. Старшенькая дочка Мунгалихи, Зинка, водила буренку на поводке, как собачонку, кормила травой у заборов, по картофельным межам, а от такого корма молочная река не побежит. Был выход — возить со спиртзавода барду, но сама Мунгалиха не могла, едва ковыляла на больных ногах, старик тоже едва выползал на завалинку, а муж там, где все, — на фронте. Вся надежда была на двенадцатилетнюю Зинку. Если приспособить двухколесную таратайку, сверху примостить бочку, впрячь корову да помогать ей тянуть этот груз, можно было бы кормить корову вволю. В помощь Зинке, вернее — главным возчиком, решено было нарядить Котьку.