Тайна клеенчатой тетради<br />Повесть о Николае Клеточникове

Набежала, закрутила странная жизнь, и оглянуться не успел, как все пути назад оказались отрезаны. Еще в то время, когда он жил у Анны Петровны, сделалось ясно, что планам, связанным с провинцией, не суждено исполниться, — слишком много дела было в Петербурге. Какого дела? Чем намерен был занять Николая Васильевича в Петербурге милейший Петр Иванович после того, как проживание у Анны Петровны сделается ненужным — Анна Петровна исчерпает себя? Не знал этого и сам Петр Иванович. Ясно было только, что впредь им было вместе идти, они оба были нужны друг другу, Петра же Ивановича дела привязывали к Петербургу… Снова писал Клеточников в Симферополь и Самару, мучился, пытаясь объяснить, почему остается в Петербурге, почему не едет, как собирался. С одной стороны, и обижать неправдой старых друзей не хотелось, а с другой — и невозможно же было объясниться, невозможно…

И еще раз писал в Симферополь и Самару, когда заблистала перспектива поступления в агенты, — на этот раз писал так (на этом настоял Михайлов), как будто держал экзамен на политическую благонамеренность, да так и было, держал экзамен, который Третье отделение не могло не устроить новичку, а значит, и письма не могли избегнуть участи быть просмотренными на почте (и не избегли, в этом Клеточников позже смог удостовериться); писал, как бы жалуясь на судьбу, и причиной своих несчастий выставлял окружавший мир, в котором он год от года чувствовал себя все более неприютно, в котором с каждым годом все более возбуждалось разрушительных страстей, и глубокомысленно цитировал Бок-ля, Гегеля, Спенсера, и обвинял в крайних пристрастиях как радикалов, так и консерваторов, — испытанная у Анны Петровны линия представлялась пригодной и на будущее.

Странное было время! Проверяло Третье отделение, проверяли и радикалы. Еще в то время, когда Клеточников только поселился у Анны Петровны, землевольцы поручили одному из радикалов-южан, Теллалову, собрать о нем все возможные сведения. И позже, когда от Клеточникова стали получать ценнейшие факты об агентах и точность их была уже неоднократно подтверждена, время от времени кому-нибудь из землевольцев поручалось понаблюдать за ним с целью собрать дополнительные сведения. И не то чтобы ему не доверяли. Кроме Михайлова Клеточников встречался для передачи своих наблюдений над агентами еще с двумя-тремя нелегалами, заменявшими Петра Ивановича, когда тот неожиданно выезжал из Петербурга по своим бесчисленным делам (Михайлов был, по наблюдениям Клеточникова, чем-то вроде директора-распорядителя в «Земле и воле», без него не обходилось ни одно практическое предприятие организации), и на этих нелегалов, точно же так как на Михайлова, Клеточников производил безусловно благоприятное впечатление — они ему безусловно доверяли. Тем не менее его продолжали проверять.

Он знал об этих проверках, догадывался или даже иногда замечал, что за ним наблюдают, но не очень страдал, понимая, что без этого не обойтись, что дело тут не столько даже в недоверии к нему, как и не только в жесткости правил конспирации, дело в другом. В чем? Он был для нелегалов человеком со стороны, все они знали друг друга годами, у всех за плечами было прошлое, за которое им грозили годы каторги, наконец, они были молоды, а он уже и молод не был, и никому не известен, и с каким же прошлым? — всю жизнь просидел в глуши, в углу; правда, при этом был образован и мыслил оригинально и смело… К нему присматривались.

Страдали от этих проверок скорее сами нелегалы, особенно Михайлов. Для Михайлова эти проверки были очевидной нелепостью, тем более досадной, что он же сам и организовывал их, — они мешали их с Клеточниковым сближению, которое им обоим многое обещало, отдаляли их друг от друга… Конечно, этого бы не было, если бы они оставались в необязательных отношениях друг к другу, как было год назад, но что же теперь было делать? Можно было только надеяться, что рано или поздно этой ерунде придет конец.

Стараясь облегчить Клеточникову его ношу, Петр Иванович выказывал ему свою личную доверенность. И как бы в свидетельство ее однажды открыл ему свое настоящее имя. Это сильно смутило Клеточникова. Он спросил, не рискует ли все же Петр Иванович, открываясь ему, ведь мало ли что бывает, и Петр Иванович ответил, смеясь, что вовсе не рискует, что ничего не бывает у таких, как Николай Васильевич, и затем объяснил, почему доверяет ему. «В-вы, Николай Васильевич, — сказал он, — человек ч-чрезвычайно головной, шагу не сделаете, прежде не сообразив, а з-зачем вам его делать? Вы пришли к мысли, что вам надобно быть с нами, и вас теперь с этой точки парой волов не стащишь». — «Что же, разве мысли не меняются?» — спросил Клеточников. «Не так-то легко меняются, тем более такие мысли, которые могли привести к нам. Это ваши мысли… и ваша истина. А вы из тех, кому истина дороже жизни, не правда ли? Не в этом ли, м-между прочим, — закончил он лукаво и многозначительно, — заключаются основания жизни, о которых вы обещались как-нибудь п-поведать?» Этот случайный и полушутливый разговор как бы что-то сдвинул между ними, разрешил, упростил, заставил думать, что тот разговор, на который намекал и которого ожидал Михайлов и который требовал особых условий для того, чтобы осуществиться, пожалуй, теперь и в самом деле мог осуществиться…

В декабре, перед самым Новым годом, землевольцы из центрального кружка, те из них, кто был посвящен в тайну Клеточникова, но еще не видел его, устроили ему смотрины. Михайлова не было в Петербурге, Клеточников в это время встречался с Афанасием Ильичом (Арончиком), совсем еще молодым человеком с нервным, очень красивым мраморно-белым лицом, напоминавшим изображения Христа на картинах художников-академистов. Он жил на Песчаной, в мезонине, куда можно было пройти, минуя дворника и прислугу. Когда Клеточников пришел, у Арончика уже сидело человек пять молодых людей. Афанасий Ильич сказал Клеточникову, что все это люди свои, совершенно свои, при них можно говорить обо всем, и, представив Клеточникова собравшимся (назвав его «южанином, тем самым», — имени его не назвав), усадил за стол, вокруг которого все сидели и на котором кипел самовар. Некоторое время все молча и сосредоточенно пили чай, скованные неожиданной неловкостью. При этом Клеточников ловил на себе дружелюбные взгляды, даже подчеркнуто дружелюбные, но заговорить — ни с ним, ни между собой — никто почему-то не решался. Между тем чувствовалось, что перед приходом Клеточникова молодые люди вели какой-то жаркий спор, причем никакого отношения к Клеточникову — это тоже как-то чувствовалось — не имевший, у них на лицах сохранялись следы одушевления и азарта, особенно на лице сидевшего как раз напротив Клеточникова очень стройного и очень живого молодого человека в ветхой рубашке с мятым воротничком и сбившимся галстучком-лентой; молодой человек нервно помешивал ложечкой в стакане, и хотя, как и все, поглядывал на Клеточникова с дружелюбием, но как бы принуждал себя помнить о Клеточникове, в мыслях оставаясь далеко от него, — в любой миг он был готов разрешиться потоком слов, которые теперь ему приходилось с трудом удерживать, так что даже какие-то судороги проходили по его напряженному лицу.

Все эти молодые люди, подобно визави Клеточникова, поражали небрежностью костюма, по виду их можно было принять за студентов из недостаточных или семинаристов. Клеточников со своим белоснежным бельем и белым жилетом с отворотами выглядел между ними светским франтом. Исключением из всего кружка был рослый молодой человек с лицом восточного типа, неподвижным и мрачным, с осанкой военного, сидевший в самом конце стола, у двери, он почему-то был во фраке.

Почти вслед за Клеточниковым пришла молодая дама, и все тотчас изменилось, молодые люди повскакали с мест и с радостными возгласами, уже более не обращая внимания на Клеточникова, окружили даму, занялись ею. Видимо, она принесла какие-то вести от Дворника, которых все с нетерпением ожидали, и вести хорошие, связанные, как можно было судить по репликам, с получением Дворником каких-то денег, при этом все весело заулыбались и стали расспрашивать даму о деталях этого дела и о Дворнике, о том, когда он вернется, и еще о чем-то, что тоже имело отношение к делу и к Дворнику и вместе с тем, видимо, имело отношение к чему-то личному, бывшему между дамой и Дворником, потому что, отвечая на какой-то вопрос о Дворнике, дама вдруг восхитительно вспыхнула, все ее красивое лицо вдруг осветилось чудным светом — этот свет нельзя было назвать румянцем, потому что это был именно свет, — и лицо стало еще красивее. Это было так неожиданно, что все снова заулыбались, но теперь уже с задумчивым видом, и деликатно отступили от нее.