Тайна клеенчатой тетради<br />Повесть о Николае Клеточникове

Во всем этом обнаружилось несколько загадочных обстоятельств, разобраться в которых оказалось не так-то просто. Как случилось, что ни Обнорский и никто из его товарищей, членов «Северного союза», во все эти четыре дня не заметили за собой никакой слежки? Как случилось, что никто из товарищей Обнорского не поинтересовался, у кого он остановился, а если и поинтересовался, то не придал этому факту никакого значения, не предупредил Обнорского о подозрениях, возводимых на Петра Николаевича землевольцами? И как случилось, что об этих подозрениях не предупредили москвичей петербургские члены «Союза» еще в то время, когда сами узнали об этом (в этом случае и Рейнштейн знал бы о провале Петра Николаевича и уж конечно не направил бы к нему Обнорского)? Наконец, как случилось, что они не передали Обнорскому, когда он уже прибыл в Петербург, ничего о подозрениях, возводимых землевольцами на обоих Рейнштейнов-супругов, хотя, казалось бы, элементарные требования конспирации требовали сделать это, как бы ни было это неприятно Обнорскому? (Позже Михайлов выяснил, что Обнорскому ничего не сказали об этих подозрениях, потому что щадили чувства Обнорского, все равно бы, дескать, не поверившего в предательство любимой им и любящей его женщины и в предательство Николки.) Все это было предметом обсуждения между Клеточниковым и Михайловым. Поразмыслив, Петр Иванович сделал тот вывод, что всему причиной дикая, оставшаяся от прежних времен, типично русская беспечность, пренебрежительное отношение к вопросам безопасности; на эту тему он, Петр Иванович, не устает заводить речь между своими товарищами по «Земле и воле» и понуждать товарищей принимать необходимые меры (за что и удостоился прозвания Дворник). Подпольная организация не может рассчитывать на серьезный успех, не обращая внимания на эту сторону дела. «Ну, будем считать, что п-получили еще один урок. Лучше бы его не было», — заключил он.

А вскоре Николка замахнулся, и нешуточно, на «Землю и волю». В начале февраля он прибыл в Петербург к господину Кирилову с планом разгрома вполне уже организовавшегося московского филиала «Северного союза» и одновременно предложил за какое-то особо выговоренное вознаграждение (месяца полтора спустя Клеточников узнал, что Николка спрашивал тысячу рублей) выследить типографию и редакторов «Земли и воли». Он придумал довольно хитроумную комбинацию, которую и представил на рассмотрение господина Кирилова, и получил полное одобрение и обещание всяческого содействия. К середине февраля в Третьем отделении был составлен, по данным Николки, список 25 членов центрального московского кружка — филиала «Северного союза» и затем переслан начальнику Московского жандармского управления генерал-лейтенанту Слезкину для наблюдения за радикалами и подготовки к обыскам и арестам, с тем чтобы произвести операцию в начале марта, к моменту возвращения Николки в Москву. Николка же к тому времени должен был покончить с землевольческой типографией.

Из Москвы Николка привез рекомендательные письма к братьям Короленко, народникам, которые, как он знал, были близки к землевольцам и даже как будто к самой редакции «Земли и воли». Он явился к братьям с предложением от имени московских пропагандистов организовать регулярную перевозку из Петербурга в Москву изданий «Земли и воли», любого количества экземпляров, и для конкретных переговоров просил связать его с кем-нибудь из редакторов «Земли и воли». Братья обещали помочь. И действительно, они связали Николку с человеком, который при первом же свидании вручил ему для пересылки в Москву пачку свежеотпечатанных номеров— еще влажных, прямо из типографии. За этим человеком, разумеется, тут же было установлено агентурное наблюдение.

Однако наблюдение за ним, к удивлению агентуры, ничего не дало. Личность его установили быстро: студент-медик Астафьев, крайне неблагонамеренный. Но никаких подозрительных квартир он не посещал, с неизвестными агентам лицами не встречался. (И не мог посещать и встречаться: он не был ни редактором, ни даже землевольцем, но сочувствовал землевольцам и, по их просьбе, согласился разыграть роль редактора.) И тогда Николка, чтобы ускорить ход событий, придумал новую комбинацию, почти фантастическую, отдававшую театром, балаганом, тем не менее покорившую господина Кирилова, а вместе с ним и господина управляющего Третьим отделением его высокопревосходительство сенатора Никиту Конрадовича Шмита, комбинация была разыграна и чувствительнейше отозвалась на «Земле и воле».

Астафьеву передали ночью (через его родственника, полицейского чиновника, с которым у Астафьева, как установили, были доверительные отношения) ложное сообщение о том, что землевольческая типография будто бы разгромлена, обитатели квартиры, где она была устроена, арестованы и отправлены в крепость, а в квартире оставлена засада, ждут редакторов, которые, по полицейским сведениям, должны собраться в типографии к семи утра. Расчет был тот, что Астафьев тут же подхватится и побежит предупреждать других редакторов: таким образом, можно будет в одну ночь всех выследить и арестовать. Ночью на пустынных улицах легко следить за редкими прохожими, притом на всех углах расставили переодетых извозчиками жандармов и агентов.

Все почти так и произошло, как было задумано. Астафьев, не знавший адресов землевольцев, бросился к знакомым, которые могли бы связаться с ними, переполошил многих, в том числе чиновника министерства финансов Буха и отставного офицера Луцкого, которые и оказались в состоянии передать предупреждение тем, кого оно прямо касалось: Бух предупредил Клеменца, Луцкий — Морозова (Воробья). Кроме Клеменца и Морозова в редакцию «Земли и воли» входили Плеханов и Тихомиров, деятельнейшее участие в редакционных делах принимал и Дворник. Этих троих могли бы предупредить Клеменц и Морозов, знавшие их адреса, и, таким образом, весь состав редакции оказался бы в руках полиции. Но этого не случилось. Клеменц и Морозов заподозрили неладное, им показалось странным содержание переданного им предупреждения. О каком совещании редакторов, назначенном в типографии на семь часов, шла речь? Кем назначенном? И почему в типографии? Никогда редакция не собиралась в типографии; по конспиративным правилам, введенным Дворником, не все редакторы и самый адрес типографии знали. Это не было известно Николке, сочинявшему текст предупреждения; его увлекла безудержная фантазия, она и подвела его на этот раз. Сообразив все несуразности, всю неправдоподобность предупреждения, ни Клеменц, ни Воробей из своих квартир не двинулись, решив дождаться утра, когда не так опасно выходить на улицу, и тогда уже постараться выяснить, в чем дело.

Однако все же Клеменц пропал. Агенты выследили, в какую квартиру заходил предупредитель, и, не дождавшись выхода на улицу предупрежденного, перед утром нагрянули в квартиру с обыском и арестовали его. Квартиру же Морозова определить не удалось. Возле дома и на ближайших углах до утра дежурили агенты и жандармы и разошлись только к восьми часам, когда на улицах началось обычное движение; утром, после восьми, Воробей спокойно вышел из дому; никто его не остановил.

Кроме Клеменца, были арестованы Бух и Луцкий, Астафьев скрылся; были произведены обыски всюду, где побывали предупредители, многих арестовали и затем выслали, в том числе и братьев Короленко. Но главной добычей Третьего отделения был Клеменц, виднейший из подпольных литераторов, за ним несколько лет охотились. Это, конечно, был успех петербургского сыска и личный успех Николки Рейнштейна. Торжествующий, веселый Николка укатил в Москву выводить тамошних нелегалов. Свою тысячу он не успел получить, было некогда. Ее получила за него месяц спустя Татьяна, но при обстоятельствах, отнюдь не триумфальных для Николки и невеселых для самой Татьяны.

И снова предметом обсуждения между Клеточниковым и Михайловым был вопрос о том, какой урок можно извлечь из всех этих событий, в которых не последнюю роль сыграл славный паренек Николка Рейнштейн. «Нет, п-пожалуй, с этим п-пареньком надо кончать, это уже с-слишком», — возмущенно сказал с несколько более заметным, чем всегда, заиканием обычно уравновешенный и ясный Дворник. Клеточников тогда не придал этим словам того значения, какое открылось ему через некоторое время. Непосредственным же следствием этих слов явился отъезд в Москву следом за Рейнштейном двух землевольцев — Михаила Попова, известного между радикалами под кличкой Родионыч, и Николая Шмемана, того самого, у которого когда-то Клеточников познакомился с Михайловым.