Том 3. Произведения 1927-1936

И отодвинул засов.

Верка залаяла громче, стало слышно, что рвет ветер и хлещет дождь, и в дверь просунулась было мокролицая голова, потом чмыхнула и сказала густо:

— Ну и химия!.. Нехай постоит открывши; прямо катух свиной! Вот так беременные, черти!..

И потом спросил Семеныча:

— Это ты тут за хозяина, горбатый?

— Я не горбатый, друг, это ты словом ошибся! — обиделся Семеныч. — А что расту книзу, — это от годов; семьдесят восемь мне.

— Порядочно.

— А что это они комнату нам выстужают? — крикнул Гаврила, дернув бородою.

— Они сейчас закроют, — успокоительно шепнул Нефед.

Высунулась в дверь снова та же мокрая голова в кепке, посмотрела на Гаврилу, на Нефеда и спросила:

— Окромя вас трех, никого тут нет?

— Окромя нас, пусто, — сказал Семеныч. — Окромя нас, тут саша да горы… да еще море, конечно… А вас сколько явилось?

— Нас хватит… Собака же, видать, не очень злая…

— Собака наша из умных… Глупую бы не держали… Дала знать — и спокойна.

Семеныч застегнул линялую розовую рубашку, обтянувшую горб на спине, переступил босыми ногами и добавил:

— Если входить, то входить, а если раздумали, — воздух вам наш не нравится, — то притворите…

— При-тво-рим!

— Безобразия какая! — ворчал Гаврила зло.

— Они притворят, — шепнул Нефед кротко.

Прошло еще с полминуты, и мокрый человек вошел, но не притворил за собой дверь.

Он обернулся туда, где были темнота, дождь, ветер и звяканье собачьей цепи, и спросил:

— Ну как? Нос воротишь?.. Не нравится тебе берлога ихняя? Черт с тобой, когда такое дело!.. Ночуй в развалюшке!

Обернулся к Семенычу и добавил:

— Товарищу-то моему не нравится у вас… Рядом думает ночевать, в доме.

— Там же, друг, ни дверей, ни окошек не стало уж, — как же там? — и облизнул Семеныч запавшие губы.

— Его дело! Раз воздух свежий любит, нехай там ночует!

Тут всем старикам сразу показалось, что он должен попросить для товарища одеяло, и они переглянулись встревоженно, но он резко и плотно притворил дверь и, когда Семеныч вздумал задвинуть засов, остановил его руку:

— Что-о? Боишься, что украдут тебя?.. Ничего, горбатый, со мной не украдут, — не бойся!

— Ты — мужчина, конечно, здоровый: вид имеешь, — согласился Семеныч и почесал пальцем горб.

Бородатый Гаврила лежал на своем топчане и глядел на вошедшего люто, безволосый Нефед сидел на своем и глядел кротко, хотя и пытливо, а Семеныч подавал ночному гостю, усевшемуся за стол, черствую горбушку хлеба и говорил:

— Так-то вот… Хлеба больше ни кусочка нет… Завтра срок нам выходит за хлебом в город итить, а это было на утро себе оставили… Ну, уж ешь, когда голод имеешь… Мы в двадцать первом сами голодали, знаем.

Гость покачал головой в мокрой тяжелой кепке, взял в очень широкие лапы горбушку, посмотрел на нее презрительно, переломил пополам и сказал густо:

— Вина станешь!

— Вина не имеем, — ответил горбатый.

— Ка-ак это не имеем? Чтоб сейчас было!.. На винограднику сидят, да чтоб вина не имели!..

— Вино же наше в городе…

— В подвале наше вино! — буркнул, кипя, Гаврила.

— В обчественном подвале, — добавил Нефед ласково.

— Ну-к что же, что в подвале? Небось, таскаете для обиходу?

— А вот завтра за хлебом итить, — не миновать ведро вина продавать… А так чтоб бутылочками, там не дозволяют.

И светло-голубыми глазами прощупывал Семеныч карие глаза гостя, не сказал ли он лишнего и верит ли тот, или нет.

— Табаку у нас захочешь просить, тоже не проси: не курящие! — срыву поддержал его Гаврила.

— По старой вере, значит?

— Это уж как знаешь… Не курящие — и все… В шапке в горнице тоже не сидим!

— Шапку, и правда, надо посушить… На-ка, дед, на плиту положь!

И гость снял кепку и подал Семенычу.

Без кепки он оказался молодой малый, не старше двадцати пяти, совершенно круглоголовый, безусый, брови лохматые, а принимая его кепку, Семеныч заметил, что чумарка его на плечах у обоих рукавов лопнула, и не удержался, чтобы не сказать:

— Чумарку, видать, ты по дешевой цене купил, — вот она и лопнула: нитки гнилые.

Гость жевал хлеб и только чуть повел на него глазами, а прожевавши, ответил:

— Вот в городе завтра на работу стану, оденусь… Я бы у вас на перекопке остался, да ведь вы же злыдни…

— Мы уж кончили ту перекопку…

— Хва-тил-ся! — сказал Гаврила.

— Гм… Скоропоспешные!

— А ты как же думал? Мы-ы!.. Нам многие завидуют, а того не знают, по какому мы письменному расчету живем! — гордо сказал Семеныч.

— По письменному?

— А как же?

— А кто же у вас такой письменный?

— Да я все, а то кто же?

И Семеныч вдруг приставил к столу табуретку, уселся, придвинул к себе лампочку и вытащил из стола тетрадь, щедро закапанную постным маслом, и карандашик-огрызок.

— Вот, например, — начал он торжественно, — должен я для точности записать твое имя и твое фамилие… Имя?

— Иван, — ответил гость, усмехнувшись глазами.

— Иван?.. Может быть, и Иван… Вот я пишу: Иван… А фамилие?

— Петров.

— Вот я пишу: Петров… И никаких очков я не знаю, — понял?.. А губернии какой?

— Курской.

— Курской?.. А я — Тверской… Стало быть, пишу: Курской… Стало быть, кому справку понадобится, кто это к нам ночью заходил, я могу дать справку: заходил Иван Петров, губернии Курской… И так что я кому хочешь могу дать отчет… В этой самой тетрадке все есть!.. Примерно будучи сказать, вот наш виноградник… Это нам власть советская вот с Гаврилой вдвоем надел такой дала: по шестьсот пятьдесят саженей на душу, выходит тысяча триста саженей… Сколько кучуков виноградных полагается? Полагается, стало быть, тринадцать тысяч кучуков… Какой же урожай может быть? С куста фунт, — стало быть, тринадцать тысяч фунтов всего!

— Мало считаешь: фу-унт! — сказал гость.

— Ка-ак это мало? — вскинулся старик. — Не мало, а в самую в норму. Это ведь не поливной нам достался — это горовой… А сорта какие? Сорта наши сотерен да алиятик… Мы уж здесь семь лет сидим, им владеем, — больше не дает: фунт с куста… Мы не без ума живем, а с записью… Раз мы налоги платим, должны запись весть… Вот, примерно будучи, подвал… Раньше мы в частном одном подвале вино держали, и считалось так, что за что же он нашего труда двадцать один процент брал?.. Теперь мы в обчественном, — там восемнадцать процентов… А хлеб, какой ты ешь, он на копейку поднялся спротив осени: был шесть, теперь семь… Вот она запись моя, с какого числа он поднялся…

— Что ты мне суешь это? Я сроду неграмотный, — лениво сказал Иван Петров.

— Окромя меня, и тут у нас все неграмотны, — что Гаврила, что Нефед… а я и газеты читаю, — опять же очков не вздевал… Ты думаешь, я кто? Серый?.. Я, брат, у Скобелева-генерала унтер-офицер бывший, и сам он мне, Михайла Дмитрич, Георгия нацеплял!.. Примерно будучи сказать, думаешь — город Ташкент кто завоевал?.. Может, слышал так: генерал Черняев?.. Это пишут так только, будто генерал Черняев, а вовсе не он, а капитан Обух! Обух, вот кто!.. Кто это дело теперь лучше меня знает? Никто не знает!.. А тут мальчишки разные являются, чтобы меня усчитывать и процент налогу составлять!.. «Эх, вы-вы, говорю им, маль-чиш-ки!» А один Теремтеич мне: «Я, говорит, на агронома учился!» А я ему: «А сказку такую знаешь: „Философ да огородник“ ^*»?.. А фи-ло-соф — без о-гур-цов!.. Понял теперь?.. — «У вас, говорит, будет не меньше как триста пятьдесят пудов, а то и все четыреста…» А я ему: «Будет, как будет!.. Знаешь? Музыканты один раз на свадьбу шли, и вот скрипка, она своим манером заливается: „Уго-ще-ние нам бу-у-удет!..“ А флейта своим манером выводит: „Награждение нам бу-у-удет!..“ А бубен знай одно: „Будет, как будет… Будет, как будет!..“ Так на проверку по его и вышло: в три шея их со свадьбы погнали!..»

Очень оживлен был Семеныч. Он уж забыл, что ночной гость, потревожив его, поднял его со сна; он был бодр и бойко поводил коротко стриженной, но отнюдь не лысой головою. И волосы его были еще не совсем седые, а местами заметно рыжели, в усах же и в бороде седины даже не было и заметно, а голубые глаза были очень остры; только губы предательски явно проваливались внутрь, и Семеныч ретиво выталкивал их речистым языком и облизывал, точно смазывал их изнутри.