Кровать с золотой ножкой

Отоспавшись за выходные дни, Марта иногда позволяла себе сходить в цирк, где небудничный мир манежа дополняли терпкие звериные запахи, сказочные животные и сверхчеловеческие, но вполне земные чудеса акробатов. Чтобы дать читателю представление о том, что для Марты означали эти переживания, если даже при этом придется нарушить последовательность повествования, скажем прямо сейчас, что в самые кромешные минуты жизни, в лихую пору заточения в лагерях смерти, счастливую мечту отлетевшего прошлого для Марты воплощало одно-единственное воспоминание: посреди освещенной серебристым лучом прожектора цирковой арены в белом фраке и белом цилиндре стоит девушка, напевая модную той поры песенку «Говори мне о любви, Марью».

Городская жизнь изменила и наружность Марты. Вместе с мужскими башмаками исчезла и тяжеловатая, размашистая походка. Ее стройное, крепкое тело обрело гибкость, плавность и особый шарм, столь характерный для рослых женщин: не напрасно же Феллини, подыскивая для фильма «Сладкая жизнь» актрису с ярко обозначенной телесной привлекательностью, избрал пышнотелую Аниту Экберг. По натуре Марта была добродушна, трудолюбива, в театре ею были довольны.

Освободилось место хранителя париков. В том, что Марта для такой работы вполне подойдет, начальство нисколько не сомневалось, оставалось лишь овладеть парикмахерским искусством.

Паулис дома объявился на третьей неделе своего вдовства, заодно узнав, что двое его деток ровно столько же времени числятся сиротами. Точнее, дома он объявился на четвертой неделе, потому как по пути со станции завернул в новый ресторан «Единство», где на него жестоко, безо всякой подготовки свалилась недобрая весть, продержав его там семь дней, в продолжение которых Паулис и плакался, поверяя друзьям свое горе, и предавался горестным раздумьям о судьбе, принимал соболезнования, бесился, роптал и куражился, скорбел и стонал, клял самого себя, каялся в малодушии, обещал начать новую жизнь, словом, раскрывался весь нараспашку, каким он, собственно, всегда и был; задушевный, чувствительный, мужественный, но и чуточку безвольный, адской скверной и дурманом напичканный, сантиментами приправленный. При ресторане имелись «номера». Когда заведение закрывалось, Паулис с дружеской компанией перебирался туда, чтобы назавтра все начать сначала. Сообщения о затянувшихся поминках Паулиса по организму Зунте циркулировали с безупречностью кровообращения. Поток соболезнующих и сочувствующих то прибывал, то вновь спадал. Одних собутыльников отзывали через посредство специальных вестников, другие, понуждаемые обстоятельствами, на время отпрашивались. Наплывами менялось и настроение участников поминального плавания. Жалостливые речи чередовались ядреными шутками, заливистым смехом, а то вдруг вся компания, колотя по столу кулаками, начинала горланить задорные песни.

Немало разговоров, само собой разумеется, вращалось и вокруг итальянского похода Паулиса; в конце концов, безутешных вдовцов в Зунте было навалом, а вот таких, кто побывал в Италии, на весь город имелся один. На эту тему Паулис высказывался туманно, благополучно сводя разговоры к философским рассуждениям о необходимости освежающего взгляда на жизнь вообще и путешествия в частности.

— Человек, мои милые, должен страдать любопытством. Да и возможно ли иначе, в том суть бытия. Это я вам говорю! Уж коли отец небесный в поте лица целых шесть дней мир творил, этот шарик надо оглядеть. Хотя бы из уважения и вежливости к творцу. Иначе получается: хозяйка старалась, крендель пекла, а гости и миндалину с глянцевого верха брезгуют отколупнуть. Увидеть вещь с одной стороны — значит ничего не увидеть. К примеру, возьмем мою собаку: спереди грозный зверь, пасть как у тигра, зубов полон рот. Взгляни на нее сбоку — тоже вроде зверь, но поплоше: загривок не тог и ноги кривы. Погляди на нее с тыла — и вовсе смотреть не на что, оголенный поросячий зад, хвост, как у крысы, облезлый. Это я вам говорю!

— Ну, а много ль ты в чужой и дальней стороне смог уразуметь?

— Чужой и дальней любая сторона лишь на расстоянии кажется. А подойдешь к ней — перестанет быть дальней. Люди как люди, и дома как дома.

— На каком же языке ты с ними изъяснялся?

— Нашел о чем спрашивать! У парня из Зунте! На каком нужно, на таком изъяснялся.

— И стоило ехать? Чего там набрался? Скажем, ты вот был в Италии, а я не был. Чем ты от меня отличаешься?

— Чем отличаюсь? — Паулис был сама серьезность. — Похоже, у меня прибор иной.

Хихиканье за столом сменилось смехом.

— Лишь оттого, что ты побывал в Италии?

— Нет, полагаю, оттого, что на меня нашла такая притча побывать в Италии.

— Черт побери! О каком таком приборе ты толкуешь? — Мужики в восторге, кулачищами молотя край стола, утирали слезы.

— О голове, дружище! О голове!

Под вечер четвертого дня Антония через почтарку передала Паулису: ну уж будет, погулял вдосталь, пора и домой возвращаться. Паулис в свою очередь переслал матери пространное письмо, в котором божился, что пока не чувствует в себе сил вернуться, дескать, должен свалившееся на него несчастье еще пожевать и проглотить или, проще говоря, с духом собраться, чтобы «иметь смелость своим сироткам в глаза посмотреть».

В какой-то момент в ресторане появились Нания с Индрикисом. Нания в крепдешиновом, тыквенного цвета платье с плиссированными воланами, не сказать чтоб вычурное — это было бы слишком, — но довольно броское. Индрикис, как обычно, в элегантном мундире айзсарга; еще бы саблю сбоку, и считайте, прямо с парада или какого-нибудь торжества пожаловал. Ростом Индрикис не вышел, да и бравости маловато, раздобрел опять за последнее время, на рыхловатом круглом лице второй подбородок намечается. Но мундир свое дело делает, грудь на ватине колесом, талия в обтяжку. Индрикис следит за своей наружностью, тщательно выбрит, одеколоном попахивает. Волосы с некоторых пор стрижет коротко, они ежиком топорщатся. Паулис уж не раз прохаживался по этому поводу: «Я гляжу, Индрикис, ты в близнецы к вождю нашему метишь». Индрикис на это отвечает с презрительной ухмылкой: «Предпочитаю смешные, а не плоские шутки». В самом деле, отчего бы ему не зачесывать волосы на манер президента Ульманиса? В такой прическе есть воинский шик. При всяком удобном случае Индрикис уголками заплывших глаз самодовольно озирает себя в зеркале.

И на сей раз — по крайней мере со стороны Индрикиса — встреча получилась довольно прохладная. Что ему Паулис! Лишь уступая просьбам Нании, пошел он в ресторан. Голова у Нании всегда полна бредовых идей. Особенно в последнее время. И, как нарочно, все наперекор ему. Теперь вдруг эта прихоть: «Своди меня в ресторан. Паулис там уже три дня и три ночи маринованными огурцами лакомится. Я тоже хочу».

Когда такие страсти — недавно Берту схоронили, сам Паулис из чужих земель воротился, — как тут мимо пройти, и отвернуться неловко. Родственник все же.

Индрикис, прикусив губу, вобрав через нос побольше воздуха, с важным видом шествует к длинному столу, за которым Паулис в данную минуту мечется между безутешным горем и безудержным жизнелюбием. Заметив вошедших, Паулис встает из-за стола. «Корчит из себя невесть что, будто полмиром владеет. А посмотришь — ничего в нем нет, ровным счетом ничего, разве что ростом взял, — думает Индрикис, с удовольствием про себя отмечая, что костюм на Паулисе мятый. О том, как галстук модно завязать, человек этот вообще не ведает. Замшелый старикан, деревенщина! Скулы желтой стерней обросли, пугало гороховое».

— Поздравляю с возвращением. — В словах Индрикиса столько равнодушия и холода, что температура в зале ресторации должна понизиться на градус-другой. — Ах да-да… Заодно соблаговолите принять и мои соболезнования.

— Хорошо, что ты пришла, Нания-душечка, — говорит Паулис. Его большие бледно-синие глаза становятся огромными. Такое впечатление, будто синь его глаз, подтаивая, поплывет по щекам. — Сейчас мне очень худо, Нания-душечка. Сказать тебе по правде, я схоронился здесь, как кабан в чаще, всего свинцом изрешетили…