Кровать с золотой ножкой

Не сказать, чтобы будущее Леонтине рисовалось в одних только мрачных тонах, безо всякого проблеска. Неистребимые мечты о счастье вновь и вновь обращали ее взоры в стороны Нании. Нания была набухавшая бутоном с очевидными задатками в ближайшее время раскрыться во всей своей прелести. Была она с чудинкой, это так. Как и ее отец. И все же нельзя было не отметить в Нании врожденную приветливость, прилежность, любознательность, самостоятельность и умение приноровиться к любым обстоятельствам, что позволяло ей сохранять хладнокровие даже там, где терялись бывалые люди. Да вот беда, и Нания чуралась магазина, однако Леонтина не сомневалась, что с переменой своего положения она сумеет отдать предпочтение магазину, вместо того чтобы копаться в саду.

Леонтине от всей души хотелось привязать повесу-сына к Нании подвенечной фатой. В этих желаниях, хотя и смутных свадебных мечтаниях, которыми она ублажала себя в часы бессонницы и минуты черных сомнений, Леонтине чудилась развязка многих завязанных судьбой узлов. Она ведь не слепая — Индрикис притуманенным взором поглядывал на Нанию, еще когда она была плоская, словно заборная доска. Ей-ей, у Леонтины в такие минуты из груди будто жилу тянули: боже правый, что будет, что будет, Нания ей, можно сказать, дочь родная, вдруг дело до суда дойдет. Не тут-то было — Нания рано повзрослела и поразила Леонтину своим благоразумием. Возможно, у них там что-то и было, вполне возможно, но мимолетно и ничего серьезного. Последние годы Нания держала Индрикиса на расстоянии. И Леонтина понимала — все его мундиры шьются ради Нании. Ухмылки и увертки Нании доводили Индрикиса до сумасбродства. Ну вылитый Озол. Крепок и слаб до смешного. Груб, как животное, и легкоранимый.

Но, может, в своих расчетах соединить будущее Индрикиса и Нании она была не столь уж бескорыстна, как ей самой представлялось. Возможно, тут и прорвалась наружу ее любовь к капитану Велло. Велло продолжал жить в Нании — плотью, душой и кровью. Стань Нания женою Индрикиса, произошло бы то, к чему, в сущности, и стремилась Леонтина: чудом слияния крови утвердить любовь не только Нании и Индрикиса, но и свою любовь с Велло.

Зима была суровая, земля промерзла глубоко, вырыть могилу оказалось задачей непростой и нескорой. Этим пришлось заниматься Паулису. День напролет по соседству с надгробным, черного мрамора, памятником Ноасу и Элизабете на железных поддонах пылали жаркие костры.

— Эх, папенька милый, чертов ты хрыч, скажи, как нам спровадить себя в покои вечные? — Пока пески нехотя оттаивали, Паулис для сугрева землекопов откупорил бутылку. — Похоже, не желает принимать тебя земля. С духом дело проще. Дух что башмак, слетел с ноги и — в небо, в заоблачные кущи. А плоть и кости никому не нужны, ни боженьке на небесах, ни черту в преисподней. Уж дотянул бы до лета, куда торопился. Будто не знаешь, нигде не бывает так хорошо, как в этом грешном мире. Ну да ладно, заодно и кости Ноаса немного отогреются. А то ведь, у Элизабеты под боком лежа, вряд ли согреешься_

Вечером, возвращаясь с кладбища, Паулис завернул в Особняк и рассказал Леонтине, как он, для своего отца долбя последнее место отдохновения, повстречался с ее батюшкой. Ноас, дескать, шлет сердечные приветы. Гроб за два десятка лет ничуть не затрухлявел, лишь цвет слегка переменил.

— Как! И гроб отца в самом деле виден?

— Виден, Леонтиночка, виден. С левого бока, и обе ножки золотые. Это я тебе говорю!

Относительно последующих событий существует несколько версий. Одни полагают, что Леонтине бредовая идея в голову пришла, слушая болтовню Паулиса. Другие считают — это случилось позже; дескать, ночью к Леонтине сам Ноас во сне пожаловал и напомнил, что золото его в ножке кровати спрятано, да только до сих пор они не сумели отыскать настоящую кровать. А настоящая вон где находится…

Но психологический фон происшествия ясен. Леонтина борется с денежными затруднениями, как Лаокоон со змеем. Наследство явилось бы спасением. Все эти годы ее преследовала мысль, что где-то все же должно быть золото Ноаса. Такой богач — и ничего не оставил! Тут какая-то тайна, нужно ее разгадать. Как в былые времена, Ноас придет на помощь, избавит ее от напастей. Иокогама, Алабама, кому, как не родителям, заботиться о детях? Особенно сейчас, времена такие трудные.

В доме скорби торжественная тишина. Август в белой рубахе и белых портах лежит на столе посреди комнаты с благостным выражением на бледном лице. В его больших крестьянских ладонях рожь прошлогоднего урожая, с четырех сторон, истекая сальными слезами, горят белые свечи. С минуты на минуту должен появиться Паулис с гробом. Пора решать, во что одеть Августа. Только теперь спохватились, что у него нет выходной нары, лишь белая льняная одежда да полушубок! Жена Паулиса предложила — не облачить ли Августа в капитанский мундир Ноаса? Паулис зачем-то хранит его в шкафу как невесть какую драгоценность.

О жене Паулиса последняя возможность хоть что-то сказать. Звали ее Бертой, и никто не ведал, с чего вдруг Паулис взял ее в жены. Всем было ясно, Паулис женится на Аустре. Но теперь у Аустры другой муж, а у Паулиса другая жена. Будущей зимой, когда Паулис уедет в Италию — или куда уж он там уедет, — Берта хмурым, унылым вечером вместе с лошадью и санками провалится на озере в прорубь и утонет, но пока она еще жива. На всякий случай Берта отыскала в комоде жестянку, в которой Паулис хранил срезанные с мундира пуговицы, и пришила их все до единой.

Возвращается Паулис. Ему никак не удается приспособить свои голосовые связки к тишине дома скорби, слова, отогревшись с мороза, звучат раскатисто, аж на чердаке отзываются.

— Не-е-ет, мои милые, да вы просто спятили, какие-то вы, право, бестолковые. Не надо путать божий дар с яичницей. Отца похороним в суконной крестьянской паре. И совершенно новенькой, с иголочки! Это я вам говорю!

— Но ведь одежды-то и видно не будет, — пытается Берта возразить, — покров по грудь закроет.

— Ты что, собираешься совесть покровом прикрыть? И чтобы у отца на носу были очки, как наказывал!

Появление Нании при вполне понятном многолюдстве никого не удивляет. Почему бы и ей не прийти? По просьбе Леонтины или собственному почину. В доме скорби все последние новости услышишь, можно с кем-то словцом перекинуться, о деле договориться. Нанию прямо не узнать — такая у нее стала плавная походка, белая шея, и взгляд такой пытливо-проницательный. Вся она в одно и то же время и на ветру трепещущее знамя, и стройное древко знамени.

Нания постояла в большой комнате, где Август лежал уже в гробу; заглянула на кухню, где женщины пекли и жарили, со второго этажа оглядела двор. С Паулисом столкнулась, спускаясь вниз по лестнице, и яркий румянец, заливший лицо Нании, подсказал, что Паулиса она и искала.

— Паулис, мне нужно кое-что тебе сказать

— На ухо или вслух?

— На ухо.

— Тогда подойти поближе. Ой, Нания, душечка, с прошлой недели ты опять похорошела!

— Не знаю, может, мне не стоило…

— Раз нужно, душечка, — значит, нужно.

— Леонтина была на кладбище, осмотрела могилу…

— И что сказала? Достаточно глубока?

— И говорит, теперь она знает, где золото спрятано. В ножках гроба Ноаса. Я подслушала, когда Леонтина с Индрикисом шептались. Собираются нанять Кривого Вилиса, чтобы тот ночью ножки отпилил. И мне захотелось с тобой поговорить.

— А ты пойдешь со мной ночью могилу сторожить? — спрашивает Паулис с лукавой усмешкой.

Ну дела, и каштаново-карий взор Нании будто бы подернуло шаловливой усмешкой. С виду серьезная, а там поди разберись.

— Я слыхала, если у покойников что-то возьмешь, они потом с лихвой отымут.

— А ты считаешь, там есть что взять?

— Я же говорю — ножки гроба.

Той ночью Кривой Вилис, один из редко просыхающей бутылочной братии, известный в Зунте по части подозрительных, но хорошо оплачиваемых дел, изрядно хватив для храбрости, с мешком за плечами и с «летучей мышью» в руке отправился исполнить поручение Леонтины.