В тупике

— Все! Прощайте, шпаргалки! Слава богу, избавилась я от вас!

Пришла и Фарида. Снова она тяжело дышала, по лицу ее струился пот, но теперь она даже и не думала жаловаться на жару, улыбалась так же радостно, как и дочь:

— Слава богу, теперь все тревоги и страхи позади. Сделав знак рукой — сидите, мол, сидите, я сама, она подошла к зазвонившему телефону.

— Ах, спасибо, Гемер-ханум, большое вам спасибо, огромное! Да, да… Я тоже поздравляю вас. Что вы, мы же вам так многим обязаны! Никогда не забудем вашей доброты. Кафар? Ну… утром он чувствовал себя неплохо, а вот сейчас пришли с экзамена — ему, бедняжке, много хуже. Ну о чем вы говорите, Гемер-ханум, неужели вы думаете, мы сами не хотим, чтобы он поскорее выздоровел?! Он глава семьи, опора для детей… Хватит с нас и того, чего мы натерпелись за время его болезни. Ну, конечно, конечно, что сделано, того не исправишь. Да, да, мы готовы завтра… Этот проклятый гипс так измучил нашего бедного Кафара, что мы бы в любой момент его сняли… Пусть только придет профессор, посмотрит, свозит его на рентген… Если можно — мы прямо сразу… А? Ну, конечно, конечно, как же можно без магарыча. Нет-нет, это все за мной. До свиданья, дорогая!

Едва она положила трубку, сладкая улыбка сползла с ее лица.

— Вот что… прежде всего — Иди и ляг в постель, эта старая жаба сейчас прибежит проверять, правда ли ты себя плохо чувствуешь… Ну, и потом вообще… Как раз теперь, мне кажется, и пришел момент кончать со всем этим…

— Можно подумать, дело во мне. Я уже давно…

— Ну ладно, ладно, разошелся. Да если бы я тебя не заставила терпеть — Чимназ и в этом году за бортом бы осталась. Держи себя с ними посуровее, построже. Пусть не думают, что весь этот переполох из-за Чимназ был поднят.

— А разве…

— Ради бога, не действуй мне на нервы. Ну, полежал ты ради дочери пару месяцев в постели — что страшного произошло? И еще немного их помытарим. Другие мужья, между прочим, ради своей семьи из кожи вон лезут.

Кафар, опираясь на костыли, ушел к себе в спальню и лег.

— Нет, ты слышал? — закричала с веранды Фарида. — Они еще на угощение рассчитывают. Крошки хлеба они от меня не получат! Если уж так приспичило попасть на угощение, пусть покупают барана, ящик масла, риса, пять-шесть цыплят! Вот тогда я, пожалуй, приготовлю им плов.

— Господи, да неужели тебе не стыдно? Ты что, окончательно хочешь нас всех опозорить перед ними?

— А, чего от тебя другого и ждать! — начала было Фарида, но тут же сдалась. — Ладно, согласна. Такое событие — гостей и в самом деле пригласить не мешало бы. Да и вообще, люди они, эти Муршудовы, нужные, у них, проклятых, такие связи, такие связи!.. Ну ничего, завтра я возьмусь за них: во-первых, пусть Махмуда оставят в аспирантуре, а во-вторых, пусть помогут ему защититься. Не то он таким же ученым станет, как ты…

— Мне все это противно, — вздохнул Кафар. — А ты… а ты — как знаешь.

— Ну, конечно, «как я знаю»! Ведь если б я все сделала, как «знаешь» ты, — мы бы давно уже умерли с голоду, а дети наши остались бы на улице…

Профессор Муршудов приехал в тот же день. И тогда же Кафару сделали рентгеновский снимок, а уже на следующее утро профессор сообщил им радостно, что все отлично, что перелом сросся — лучше и не бывает.

Тут же сняли наконец и гипс. Правда, Кафар страшно намучился, когда дело дошло до этого радостного избавления: гипс местами так прилип к волоскам на ноге, что когда его отдирали, Кафар то и дело вскрикивал: «Осторожнее, как будто кожу с ноги сдираете!»

А когда был удален последний слой гипса, когда профессор протер ему ногу спиртом, он на мгновение даже не поверил глазам — такой бледной, такой тонкой была теперь эта многострадальная нога… «Ладно, — улыбался он, глядя на освобожденную ногу, — это все восстановится, будет, как прежде…» Он еще раз посмотрел на ногу с сомнением: а правда, сможет ли он ходить на такой тонкой ноге, поднимать тяжести? Было такое ощущение, что при малейшем напряжении нога переломится пополам, рассыплется… Он не удержался, спросил об этом профессора. Тот взял его под руку, помог встать.

— Ну, а теперь иди! Не бойся, смелее! Ну, а ты боялся! Конечно, нельзя сразу давать большую нагрузку. Расхаживай понемногу, потом будешь удлинять маршрут. Самое большее через месяц совсем о переломе забудешь. Ну-с, на этом позвольте мне покинуть вас — у меня на двенадцать назначена операция…

Кафар стал горячо благодарить его, но Фарида при этом не произнесла ни слова — больше того, в какой-то момент посмотрела угрожающе: не особенно, мол, распинайся…

Не успел профессор Муршудов выйти — прибежала Гемер-ханум, уединилась с Фаридой на кухне. И Фарида, выслушав, сказала ей всего два слова: «Будьте уверены…»

А уже утром следующего дня Кафар, опираясь на костыль, вышел в тупик. Нота вела себя неплохо, и для первого раза Кафар решил доковылять до моря.

Ходить, конечно, было труднее, чем он предполагал сначала, но само ощущение, что он наконец может свободно идти куда захочется, как бы подталкивало его вперед. Он останавливался через каждые десять — пятнадцать шагов, оглядывался, определяя, далеко л — и уже отошел от дома.

Перейдя через проспект Нефтяников, он оказался на бульваре. Народу здесь было по-летнему много: молодежь, старики, дети… На газоне играли два бульдога — то один валил другого, вставал на него лапами, то другой, и тут же оба вскакивали, мчались куда-то наперегонки, и хозяйки — две красивые девушки — бежали за ними следом.

Он нашел свободную скамейку у самого берега под развесистой ивой, сел и… увидел, что рядом сидит Гасанага. Отчего-то сейчас Кафар обрадовался этому.

— А, здравствуй, здравствуй, — он хотел было обнять парня, но Гасанага отстранился. — Ну, ну, зря обижаешься. Думаю, если поразмыслишь как следует, поймешь меня. Что это за подарок, если он унижает достоинство другого? — Гасанага промолчал. — Что-то ты, братец, так сильно похудел?

Гасанага хотел было встать, но Кафар силой удержал его.

— Посиди, посиди, Гасанага. Я давно хотел поговорить с тобой, да все не мог зайти… Она вот не давала. — Он показал на ногу. — Ты ведь слышал, наверное?

— Слышал.

— Ну, а что же не пришел ни разу меня навестить, а?

— С какой стати? Ты же ни разу не пришел к нам.

— К кому? — растерянно посмотрел на него Кафар.

— К нам.

— А что-нибудь случилось?

— Можно подумать, ты ничего не знаешь!

— Клянусь жизнью, не знаю. Я ведь объясняю тебе, что был болен. Больше двух месяцев провалялся.

Кафар произнес это так искренне, что Гасанага смягчился.

— Отец умер…

— Что?! Когда умер?..

— Да уж скоро три месяца будет…

— Я этого не знал, Гасанага! Клянусь твоей жизнью, жизнью твоего брата Махмуда — я не знал, веришь?..

Но Гасанага лишь недобро посмотрел на него.

— А мама была. Все первые семь дней приходила. И на сорок дней пришла. Все равно мама его больше, чем тебя, любила, понял? Не веришь? Она и себе место рядом с могилой отца оставила. Так и сказала: велю перед смертью, чтобы меня рядом с Джабаром похоронили. Не веришь? Пойдем, я тебе покажу, где она себе место оставила! Ну?

Кафар не знал, что должен сейчас сказать Гасанаге. Первой его мыслью было крикнуть: «Молчи, щенок, ты лжешь! Этого не может быть! Замолчи, или я сейчас изобью тебя! Замолчи!»

Но поразмыслив, Кафар постепенно успокоился — а что ему мешает действительно пойти с Гасанагой? А что, если Гасанага говорит все это нарочно, чтобы вывести его из себя? Нет, на ложь это не похоже. Нельзя лгать с такой страстью! Пойду, пойду… И если это все окажется неправдой — я его задушу, этого подлеца!

Он сказал тихо:

— Ну что ж, пойдем, поклонимся твоему отцу. Поздновато, правда, но, думаю, бог мне простит… — И произнеся все это, почувствовал, что у него как-то мягчеет на душе. — Одна только просьба: знаешь, у меня еще нога побаливает… Ты иди, останови такси, я заплачу.

Гасанага искоса посмотрел на него хмуро-недоверчивым взглядом, но через минуту уже стоял с поднятой рукой на проспекте Нефтяников…