Земля родная

Вопросы возникали один за другим, мучили опасения. Но в то время упорно — вот уже который день! — жила, настойчиво напоминала о себе и другая мысль: поднять температуру дутья до 850 градусов, дать в печь 2800 кубометров раскаленного воздуха в минуту — и тогда… Ух, тогда в утробе домны еще сильнее забушует огненный ураган, и столб из шихтовых материалов еще быстрее станет двигаться вниз, превращаясь там в поток чугуна. А ведь в этом смысл борьбы доменщиков — сократить время пребывания шихты в домне.

Но как ответит на это печь? Н-да…

Он сказал газовщику, чтобы тот «посматривал как следует», и зашагал к начальнику цеха.

Бугров не удивился приходу Степана среди смены: если бы какое несчастье — по телефону начал бы трезвонить, а тут идет. Пожал руку и бесшумно опустился в кресло, продолжая рассматривать лежавшую перед ним бумагу, что-то, видимо, додумывал. Карандаш его передвигался с одной цифры на другую. Бугров думал медленно и, как всегда, левой рукой тер лысину.

Но вот, отложив бумагу, он бросил карандаш в пластмассовый стакан чернильного прибора и уставился на Степана.

— Ну, как печь?

— Ничего, Михаил Григорьевич, ровно идет.

— Слово-то сдержите? Три тысячи!

— Трудновато, но… Вот пришел… Задумал одно дело. — Мастер вертел в руках кепку.

Начальник цеха посмотрел на него, улыбнулся:

— Задумал да побаиваюсь — так, что ли? Волков бояться — в лес не ходить.

— Это правда, Михаил Григорьевич… А что, если температуру дутья еще поднять?

— Температуру? — Бугров опять начал гладить свою лысину. — Надо попробовать.

— Разрешите? Я… Мы попробуем.

— Давай, давай. Но учти: все процессы в печи ускорятся.

— Я понимаю. Вчера в институте с профессором обсуждали. Это мы после лекции. Так вот он говорит, надо исследовать, экспериментировать… Длинная история.

— Это нам не подходит. Я вот о температуре тоже думал, поднимать надо, но… Дело, дорогой, не только в этом. Если дутье в печь давать погорячее, то ей и кокса потребуется меньше. Не так ли?

— Рудная нагрузка возрастет.

— Вот именно! Пусть кокс на нас получше работает. Сейчас на тонне кокса мы проплавляем 2,4 тонны руды, а надо бы довести эту цифру до 2,6. Сейчас важно температуру дутья поднять, испытать наши сопла, устоят ли.

— А если нет?

— Ну… тогда опять думать будем, решать. А сейчас — пробуй, действуй, разрешаю. Но главное, печь ровно ведите. Температуру повышайте по 3—5 градусов в сутки — не больше. Приучайте домну постепенно, не срывайте ее с ритма — не дергайте.

Перед входом в будку газовщика, на прокопченной стене висел свежий «Крокодил». Шерабурко издалека увидел его, тяжелое предчувствие камнем ударило в сердце.

Да, там был нарисован он, Шерабурко. Лицо не его, а вот волосы художник схватил удачно: мелкие, седые кудряшки — жесткие, упругие. Возьми колечко, потяни — распрямится, а выпусти — мгновенно совьется в кольцо: «Нас не шевели, мы по-своему, в клубочек…» Конечно, это его волосы и ничьи больше.

Изображенный в «Крокодиле» держал в руках большой лист бумаги с заглавием «Новые социалистические обязательства коллектива домны».

Ниже рисунка — подпись: «Шерабурко размышляет…» и больше ни слова.

Кирилл Афанасьевич, вытирая со лба пот, осмотрелся кругом, обрадовался, что его никто сейчас не видит, начал успокаивать себя: «Не дюже здорово. После такой перепалки со Степаном могли бы…»

В этот день он стыдился смотреть людям в глаза, мало разговаривал. Но над ним никто не смеялся, все делали вид, что ничего не произошло. Он мысленно благодарил и рабочих и редколлегию, что к нему отнеслись милостиво.

Может быть, эта доброта коллектива и надломила его упрямство.

Надломила, но не сломила. Внешне он старался быть таким же, как раньше, — важным, строгим, неразговорчивым. Он все еще размышлял сам с собой: как быть дальше, как себя вести?.. Решение не приходило…

Молча ходил со Степаном, осматривал сложное, громоздкое хозяйство домны, прислушивался к гудению моторов, вентиляторов, к свисту воздуха. Был по-прежнему угрюмым, сердитым, хотя на душе уже потеплело и частенько, кстати и некстати, подвертывалась юркая, непоседливая, как воробей, мысль: улыбнуться сменщику, пожать руку… Но мешала гордость.

А Задоров тоже молчал. Он понимал, что мастеру нелегко, «Крокодил» есть «Крокодил», да и спор их по поводу новых обязательств еще не забылся.

…Жизнь на доменной печи шла как обычно, размеренно.

Шерабурко вышел на рабочую площадку. Горновые готовили канаву. Мастер посмотрел на часы: вот пройдет еще 50 минут, и они пробьют летку. Домна, словно разозленная, фыркнет огненными брызгами и отдаст скопившийся на лещади чугун.

Вот так и будет. В этом мастер был уверен. Здесь каждый рабочий хорошо знал свое дело, вел его исправно и не нуждался в постоянной опеке мастера. Так было не только на первой, но и на остальных домнах завода. За последние годы в цех пришло много инженеров, техников, выпускников ремесленного училища. Старые рабочие прошли школы техминимума, школы мастеров. Это были не просто рабочие, а специалисты своего дела, они в подсказках не нуждались. Недаром же в цехе все чаще стали поговаривать, что теперь на каждую печь мастер, пожалуй, и не нужен — один две домны вполне обслужит.

…От фурм Кирилл Афанасьевич направился в будку газовщика, на «капитанский мостик» домны, чтобы взглянуть на автоматические приборы. В глаза опять бросился «Крокодил»…

Газовщик Исмагилов, держа в левой руке «Плавильный журнал», правой выводил на Доске показателей цифры выполнения плана. Графа «Сверх плана» пока еще была пуста.

Заложив руки за спину, мастер посматривал на приборы, а сам думал: «Что-то туда запишем? Как запоет Степан… Не хихикают — и то хорошо. Эх, Кирилл, стареешь, брат. Брось разозленным бугаем ходить!.. Бросить? А почему они? Хоть бы поговорили, спросили: как думаешь, старик, — вытянем? Нет, не спросили! — Но, сделав несколько шагов, опять начал на себя ворчать: — Не спросили — значит, уже знали: не соглашусь. Знали, дорогой…»

Телефонный звонок спугнул его мысли. Приложил к уху трубку, в глубине ее слышался спокойный голос начальника цеха Бугрова:

— Кирилл Афанасьевич? Как новые обязательства начали выполнять?

— Да вот, воюем, — вдруг бухнул Шерабурко и тут же ругнул себя: «С кем, за что воюем? Балда!..»

Но начальник цеха, видимо, понимал душевное состояние старого мастера, не придрался к слову, а все так же добродушно продолжал:

— Давайте, давайте, покажите всем. У вас на печи кадры-то какие! Знания и молодой задор сочетаются с многолетним опытом кадровиков. Вашими обязательствами директор заинтересовался, да и из министерства звонили.

— Из министерства?

— Да. А что же, домна — не вагранка, каждая на учете. Там и мастеров знают.

— И… про меня спрашивали?

Тут начальник цеха что-то вдруг замялся, а потам сказал:

— Разумеется… Я заверил, что мастера первой не подкачают.

— Спасибо за добрые вести, Михайло Григорич, спасибо. Постараемся. Парни наши, думаю, подналягут, да и я, хоть и устарел уж…

— Но, но! Старый конь борозды не портит.

Шерабурко положил трубку и посмотрел на Исмагилова — молчаливого, узкоглазого казаха, черные волосы которого блестели, как крыло молодого ворона.

— Чуешь? Сам Бугров звонил насчет обязательств. И что же это такое? Меня ругать надо, а они…

Газовщик не понял его, удивился:

— Тебя ругают, шибко ругают?

— Да нет, Исмагилыч, хорошее говорят.

— О, у нас, в Казахстане, человек хорошее слово любит, шибко любит. С ним в степь, в горы идет, зверя бьет.

— Да кто ж доброе слово не любит? Слово, брат, великая сила, оно может и свалить человека и поднять его, сделать сильным, стальным. Это уж я, брат, знаю!..

Целую неделю постепенно приучали домну к новому режиму работы. Теперь воздух подавался в печь раскаленным до 850 градусов. Это радовало доменщиков: все считали, что 800 градусов — предел, что при этих соплах сильнее нагревать воздух рискованно. А вот попробовали — ничего, идет. Фурмы стоят!