Земля родная

Там свежую рыбу покупали по три рубля за килограмм, а в городе продавали по 10—12 рублей, «чтоб оправдать бензин»… Случалось, что яиц в деревне прихватывали. И опять — на рынок. И снова вечерком пересчитывали червонцы да радовались: «Вот так «Победа»!»

И случилось то, чего не ожидал Шерабурко: он стал хозяйничать своей собственностью, а она им. Она увлекла его, затянула, стала забирать у него все больше и больше времени. И о работе стал меньше думать, и из цеха стремился поскорее домой убежать — дела, хозяйство!

Иногда стыдился, мучился, но… А тут еще жена, Татьяна Петровна. Она рассуждала по-своему: Кирюша — старый мастер, потихоньку до пенсии доработает, а там…

Но его в цехе все чаще стали поругивать, упрекать… А на последнем собрании совсем оконфузился: все согласились принять новое обязательство, предложенное молодым мастером Задоровым, а он, Шерабурко, против: «Много, рискованно, не вытянем…»

Не согласился и сразу, в тот же день, почувствовал, что в смене оказался одиноким. Рабочие то ли сердились, то ли стыдились, но трудились молча, на мастера не обращали внимания — исчез тот душевный контакт, без которого нет трудовой спайки. Ох, уж эта молодежь: только из ремесленного и — своя гордость, свое мнение!.. А одиночество в коллективе — хуже наказания!

«Вот тебе и стаж, — думает про себя Шерабурко, — вот как они. «Ваш опыт стареет, отмирает…» А ведь в этом опыте — и пот и кровь… Неужели ты, Кирилл?..»

Нет, не весело ему в цехе, не весело. Да и дома… Вещи блестят, но молчат. Судьба не подарила ни одного ребенка. А старость надвигается — мир живет по своим законам. Кому все это, стащенное в дом, зачем? Придет неотвратимый час, и не станет Шерабурко на этой улице.

И в цехе его забудут: в списке рационализаторов не числится, в Книге почета нет. Ругать его на собраниях не будут — о мертвых плохо не говорят — и хорошим не вспомянут. И в доме ни души не останется. Умер Шерабурко — и никакого следа…

К горлу подкатился тугой комок, давит, мешает дышать. Кирилл Афанасьевич попытался проглотить его и раз, и два — не может. Тогда он встал тихонько, чтобы не разбудить жену, не одеваясь, в нательном белье, вышел в столовую, включил свет — ослепило, долго щурился. Потом осмотрелся. В комнате было неуютно, холодно. Поежился, пошел в прихожую, надел валенки, полушубок, запахнулся поплотнее и начал ходить из угла в угол.

А кругом такая тишина, словно весь мир — пустота. И опять в голову Шерабурко полезли свинцовые думы. Он пытался прогнать их прочь, начинал размышлять о погоде, о Дружке, но мысли опять поворачивали к Степану Задорову, к разговору с ним…

Тогда Кирилл Афанасьевич подошел к буфету и потихонечку, чтобы не скрипнули створки, открыл его. Тарелки, чуть склонившись к стенке, плотно прижались друг к другу и будто дремали. Чайные чашки взгромоздились друг на друга цирковой пирамидой — не дотронься, загрохочут. Только граненый хрустальный графинчик горделиво и заманчиво поблескивал. Взял его за длинную шею, взболтнул: «Э-э, как слеза…»

Осторожно, на цыпочках перенес на стол графин, стопку, кусок хлеба, тарелку с огурцом. И хотел уже бесшумно отодвинуть стул и сесть за стол, но вдруг вспомнил о своем одеянии, распахнул полушубок — рубашка и кальсоны. Улыбнулся, махнул рукой: «Ладно, Кирилл, сам у себя в гостях…»

Выпил, шепотком крякнул, толстыми, полусогнутыми пальцами взял огурец и стал закусывать. В рукав стекал соленый рассол. Покончив с огурцом, вытер пальцы о полу полушубка, прислушался — под ложечкой приятно теплило. Налил еще одну стопку.

«Скоро на работу, но с двух-то не опьянею. Выветрится, — подумал Кирилл Афанасьевич. — К тому времени — в глазу ни искорки. Войду, как солдат. Нет, рано вы меня старите, я еще…

Эх, Степан, Степан, молод еще ты, а выскакиваешь… Больше всех надо… Но и сам я хорош… Один, из всей бригады один. Значит, не подумал, бухнул на собрании…

И признаться теперь как-то уж…»

Налил еще полстопочки, подумал, посмотрел на нее, чуть добавил и выпил.

Жевал черствый кусок, смотрел в одну клеточку клеенки и продолжал думать свою думу.

«Да, брат Кирюха, Степан-то живет совсем не так. Придет домой, рассказывают, и за книгу. Даже о заграничных доменщиках читает. А то за чертежи засядет, что-то рисует, обдумывает. Башковитый!..

И что нынче за народ пошел: один после работы стишки сочиняет, другой на сцене песни поет, третий за книгами… Вот и этот. Сколько уж предложений внес. Рад всю домну по-своему перекроить. Азартный, черт, все вперед рвется: на работе первым, в институте первым, о досрочном выполнении шестой пятилетки речь зашла — и тут первым!

Недаром он и на демонстрации в Октябрьскую впереди всех шел, со знаменем. Тяжело против ветра, упирается, но идет и идет. А фотограф, проныра, чик его и в газету. Это уж навечно!

О нем мир будет помнить, а о тебе? Эх, Кирилл, Кирилл…»

Приподнял графин, посмотрел на свет — хороша влага, но… махнул рукой и поставил свой «советничек» в буфет.

А спать все не хотелось.

В 6 часов оделся и вышел из дома. Двор был полон лунного света. Дружок выскочил из конуры, заскулил, жалуясь на свирепый холод, ласкаясь к хозяину, пытался лизнуть его.

— О, дурашка… Скучно тебе одному, холодно. Ну иди, трошки погрею. — Шерабурко сел на ступеньку крыльца, посадил собаку между колен и прикрыл полами полушубка. Дружок сидел смирно, чуть вздрагивая всем телом. — Вот теперь согреешься, — рассуждал Кирилл Афанасьевич, — согреешься и доспишь свою ночь. Ну что?.. Эх, жизнь твоя собачья… А у меня свое горе, ты думаешь как… Ну иди, хватит…

В трамвае народу пока еще мало. Присев к окну, стекло которого мороз сделал узорным, Кирилл Афанасьевич стал прислушиваться к гудению колес, к их перестуку на стыках рельс. Но на каждой остановке в передние и задние двери толпами вваливался народ, в вагоне стало тесно и шумно, человеческие голоса уже забивали гудение торопливо бегущего трамвая.

Теперь Шерабурко невольно слушал обрывки разговоров: «Насадки плывут. Думаем, прикидываем…» («Это мартеновцы сошлись», — отметил про себя Кирилл Афанасьевич); «Мы вчера перевалку за час провернули. Красота!..» («Это прокатчики «провернули»…»); «Один скип хорошо ходит, а второй…» («О, наше, кто это?..»). Но тут вагон остановился и металлурги совсем громко заговорили, стали толкать друг друга в спину, стремясь поскорее выбраться на морозную улицу.

Когда Кирилл Афанасьевич стал подходить к своей домне, к нему снова вернулись мысли о сменщике, о том, что Степан Задоров много нового, своего вложил в доменную печь и уже увековечил себя.

«А моего там ничего нет — ни одной детали, ни одного узла, — рассуждал сам с собой Шерабурко. — Ничего я не изобрел, ничего не придумал. Опыт? Устареет и все. А где новое, мое?..»

Степан обошел печь, поговорил с первым горновым, позвонил в лабораторию, записал в журнал анализы и снова задумался. Из головы не выходили слова Шерабурко: «Покажи свои резервы…»

Медленно прошелся мимо приборов, сел на стол, достал из грудного кармана портсигар из прозрачной зеленоватой пластмассы и долго рылся в нем, выбирая твердую папиросу.

«Да-а, обязательство нелегкое — три тысячи тонн сверх плана! Это — 1900 тонн в сутки! Но ведь уже по 1800 давали. Значит растем… А если еще… Посидел, подумал и вышел на площадку.

На лбу Степана, как всегда, полумесяцем лежал русый чубчик. От этого лицо казалось мальчишеским. Но сам он, большой, широкоплечий, медлительный, временами казался даже неповоротливым..

Когда Степан Задоров пришел на первую домну мастером, многие говорили: Уж не чересчур ли тихоход…» А потом убедились: нет!

И в самом деле — домна не экскаватор, не токарный станок. На этом индустриальном гиганте нужны люди спокойные, много думающие. И Степан был таким. Недаром его любимым изречением было: «Это дело обмозговать надо»…

Вот и сейчас он «мозговал».

Склонился к фурме и через синее стекло смотрит в нее. В утробе печи — бело, еле различимые куски кокса мечутся, мелькают в огненных вихрях. «Хорошо идет печь — горячо, — радостно думает Степан. — А что если бы… А что если еще поднять температуру дутья. Но выдержат ли сопла? Примет ли печь такую температуру, не собьется ли с заданного ритма?..»