Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

— А ты как думаешь?

— Ничего не думаю, это уж ты решай.

— Будем пока жить с родителями, как Мишаня с Аглаидой. Тебя все у нас полюбили, а время такое трудное, что надо сейчас держаться вместе.

— Верно! — сказала Фрося и вздохнула.

— Ты не тревожься зря, все равно мы потом помиримся с ними… с твоими.

— Опять ты угадал, об чем я подумала!

— Сердцем чувствую.

— А ты чувствуешь, что мне немножко страшно?

— Да, и мне тоже.

Она взглянула пытливо. Нестор понял, покраснел:

— Не потому. Боюсь: вдруг что-нибудь не так, и ты разлюбишь меня.

— Нет. Нет. Все будет хорошо, — не сумев на этот раз вникнуть в смысл его слов и потому смело обещала она. — Я никогда не разлюблю! Ты заметил, подвенечные свечи погасли разом, значит, нам вместе жить и вместе умереть.

Он промолчал, засмотревшись на нее, особенно миловидную в забавном чепчике, не закрывавшем ни лба, ни ушей, но так плотно сидевшем на волосах, что если бы не мерцание бисерного узора, то спереди она казалась бы стриженой.

Фрося перехватила взгляд мужа, потрогала непривычно гладкие виски, стесненно засмеялась:

— Как лысая, да?

— Горька-а! — спохватываясь, зычно заорал дружка.

Уже рассветало, порозовел восточный край неба, а в пойме проснулись птицы, когда пьяные гости, устав от веселья, повели молодых под шуточки и песни в клеть амбара, празднично убранную цветами и зеленью. Наконец-то они остались совсем одни.

Фрося стояла возле приготовленной свахой и матерями высокой постели, не в силах двинуться с места от нахлынувшей робости, не смея посмотреть на Нестора. Он подошел, тоже волнуясь, обеими руками осторожно снял смущавший ее чепчик. Освободясь из плена, скользя по белым переливам тяжелого атласного платья, тесно облегавшего девичий прелестный стан, радостно устремилась в его ладони буйная масса шелковистых волос. Он опустил их за теплые плечи Фроси, обнял ее.

— У меня отчего-то кружится голова, — сказала она, с пугливым обожанием глядя на него.

— Дома братья Кирилл и Мефодий?

Лиза Коростелева перестала крутить ручку швейной машинки, подобрала шитье и, поправив бант в косе, выскочила в прихожую. Со двора, минуя парадное, входили Левашов, Кобозев и еще двое приезжих. Одного, смуглого, легкого на ногу, Лиза узнала — Алибий Джангильдин из Тургая, второй, невысокого роста, с цепким взглядом широких серых глаз на горбоносом лице, был совсем незнаком.

Мать, Наталья Кондратьевна, крупная, русая женщина, вышла из кухоньки, засветилась приветливой улыбкой.

— Проходите! Георгий Алексеич дома, а Саня в комитет побежал, скоро должен вернуться. Сейчас самоварчик, арбуз тяжеленный в погребе, окрошка будет — как раз все поспеет.

Георгий вышел из своей комнатушки, загородив собой дверь, радостно смотрел, как гости в тесной прихожей снимали фуражки, а заодно и пиджаки. На улице нестерпимо палило солнце, и в доме, несмотря на раскрытые окна, стояла духота.

— Хотите шипучки холодной? — предложила Лиза.

У Георгия было больное сердце, а работал он медником по десять часов в горячем цехе. Поэтому Наталья Кондратьевна и Лиза всегда держали на льду воду, которую Георгий, приходя домой, пил с содой и лимонной кислотой.

«Кого это еще дядя Андриан привел к нам?» — гадала Лиза, пробегая мимо окон хозяйского нижнего этажа и по издавна въевшейся привычке сразу отмечая: дома ли хозяева, нет ли во дворе и возле ворот кого из посторонних?

Ей, длиннокосой девушке с легкими бровками и хорошеньким прямым носиком, грамотной и умеющей поговорить, гулять бы с кавалерами да танцевать до упаду на благотворительных вечерах, до которых так охочи оренбургские дамы, а она всегда в работе.

Может быть, оттого такая тяга к труду, желание сберечь копейку на черный день, что навсегда запомнилось, как после смерти отца, самарского извозчика, билась мать, чтобы поставить на ноги шестерых детей. Аресты и безработица любимых братьев тоже заставили девушку строго смотреть на жизнь. Дружно, но не очень радостно жила семья.

Громадный город Самара… Особняки и доходные дома богачей, как и в Оренбурге, украшали улицы центра, а по окраинам сплошь серела деревянная рухлядь. Набережная Волги, заваленная грудами мешков под выгоревшими брезентами, штабелями ящиков, бочками, была заполнена днем и ночью суматохой большого порта. Оглушающе гудели пароходы, кричали грузчики, грохотали извозные телеги, запряженные парами, а то и тройками ломовых лошадей. И по всему пыльному, замусоренному берегу глазом не окинуть — те же навалы грузов, почерневшие тесовые помещения складов, бесконечные поленницы дров. Везде оборванные донельзя босяки, ватажки гологрудых, часто пьяных портовых рабочих, мимо которых, отворачиваясь, мчались на рысаках нарядные дамы и господа с разодетыми, как куклы, детьми.

Набережная запомнилась Лизе потому, что отец изредка возил туда всю свою ораву прокатиться. Дети любили его. Прижимая носы к стеклам окон, малыши жадно следили за тем, как лихо осаживал он у ворот пару лошадей. Зимой в санках с меховой полостью, летом в коляске, сиденье которой качалось, будто люлька, над булыжной мостовой, отец приезжал пообедать, выпить чайку, приласкать ребятишек, льнувших к нему. Затем он снова, важный и красивый, с расчесанной бородой и собранными в протянутых руках струнами вожжей, уносился в город.

И вдруг его не стало: умер. А дети малы, и некому было вместо него ехать на биржу, промышлять извозом.

Тогда мать продала экипажи и сбрую; увели со двора — плачь не плачь — красавцев коней, а вместо них появились две коровы, постоянно что-то жевавшие. Чтобы прожить с пятью детьми (одна дочка тоже умерла), Коростелиха стала молочницей. Но, видно, мало платили за молоко обыватели, и подростка Георгия отдали в ученики к меднику. Горьким пьяницей был хозяин лудильной мастерской, запоем пила его жена, не отставали и мастера. С утра до темной ночи умного, работящего мальчика гоняли то за водкой и солеными огурцами, то за пивом. В грязи, во вшах, впроголодь жил он вместе с другими подмастерьями, получая на каждом шагу щелчки да подзатыльники.

Приходя домой по субботам, Георгий плакал, плакала и мать, а все-таки надо было ему возвращаться к меднику. До этого, когда Гора еще учился в начальной школе вместе с Александром, учитель вызывал Наталью Коростелеву и советовал учить мальчиков дальше, обещал выхлопотать бесплатное обучение.

— Что вы! — пугалась она. — А кто же будет их одевать, обувать? Ведь я только и жду, когда они подрастут и станут мне помощниками.

Вот и отмывала в субботу своего старшего, делала набеги на мастерскую, где по возможности наводила чистоту, выливала свиньям прокисший суп со всяким мусором, а то и с мочалкой, которую пьяница хозяйка упускала в кастрюлю.

У Саши оказался замечательный дискант, и он пел солистом в хоре Кафедрального собора. Регент любил мальчика, иногда давал ему двугривенный на извозчика в особо суровые морозы.

— Скорей домой, не простудись!

Саша завязывал вокруг шеи концы башлыка, потуже запахивал курточку и мчался домой бегом, чтобы вручить матери полученную «серебрушку»:

— Добавишь еще копейку — и нам на целый день семь фунтов хлеба.

Может быть, он простудился, когда вот так бежал домой после церковной службы, хватая морозный воздух: голос у него пропал, и он не смог больше петь.

— Только не отдавай его в ученики к мастеру, — упрашивал Наталью Кондратьевну Георгий, поступивший медником на литейный завод после того, как писарь за рубль прибавил ему год возраста. — Пусть хоть один из нас выучится.

Однако пришло время, и муж старшей сестры Анны — Василий, пьяница и хулиган, но отменный мастер литейного дела, определил Сашу учеником токаря на завод, где работал сам и куда устроил Георгия.

Так Александр и Георгий стали рабочими. А едва повзрослели, оба попали на заметку к жандармам, и началась долгая жуткая игра: выслеживания, обыски, аресты. То Георгий сидит в тюрьме, то Александра высылают. А там — черные списки, безработица, нужда, пока они не перебрались в Оренбург, в главные железнодорожные мастерские.