Факультет журналистики

— А он сейчас играет? — спросил кто-то из болельщиков.

— Сейчас не играет, — вздохнула Нонка.

— Почему?

— Руку ему на войне оторвало, — сказала Нонка и потрогала лежащую за спиной на подоконнике палку, которую она в тот день почему-то захватила с собой, хотя осень уже давно прошла, а до весны еще было далеко.

На третьем подоконнике физики-лыжники «звонили» по поводу предстоящего лыжного кросса. На физическом факультете были самые лучшие лыжники в МГУ, но первое место в прошлом году почему-то заняли пронырливые химики. На третьем подоконнике этот печальный факт объясняли тем, что накануне соревнований (буквально в ночь перед кроссом) химики изобрели совершенно новую мазь, в создании которой принимал участие якобы сам академик Несмеянов, бывший декан химического факультета, и что именно эта новейшая мазь и решила исход борьбы.

Пашка не стал задерживаться и возле четвертого подоконника, на котором проходило заседание бюро фехтовальной секции — и, кстати сказать, весьма своеобразно. Председатель секции, разложив справа и слева от себя ведомости по уплате членских взносов, одиноко и гордо сидел на подоконнике, а все остальные члены бюро, находясь на уровне колен председателя своей секции, стояли около подоконника.

Эта разница в «высоте положения» между председателем и членами бюро никого из постоянных посетителей кафедры физкультуры, конечно, не удивила бы. В те годы, о которых идет наше повествование, в старых корпусах университета на Моховой улице царила жуткая теснота: академики и лауреаты толпой, плечо к плечу, стояли возле приборов и электронных установок; признанные материалисты вынуждены были сидеть в одних комнатах с недобитыми идеалистами; стены одной и той же лаборатории зачастую вмещали в себя радетелей как органической теории происхождения жизни на Земле, так и неорганической, не говоря уже о том, что сторонникам учения академика Лысенко сплошь и рядом приходилось мыть пробирки под одним краном с вейсманистами и морганистами. В связи с этим коммунальным перенапряжением в старых корпусах Московского университета прочно вошло в привычку проводить комсомольские собрания на лестничных клетках, коллоквиумы — на чердаках или в подвалах, членские взносы собирать в гардеробе, а заседания всемирно известных научных кафедр порой проходили на запасных, черных и винтовых лестницах: председательствующий — профессор, глава кафедры, — сидел на железных ступеньках где-нибудь на третьем этаже, доценты на втором и на первом, а самые нижние чины кафедры, аспиранты, ютились в котельных, невольно посвящая в тайны своей науки коренных обитателей этих помещений — истопников.

Не задержался Пашка и около пятого подоконника, где верзила-самбист Леня Цопов с исторического факультета, имевший два прозвища — Бульдозер и Стегоцефал, — рассказывал о недавно закончившемся первенстве мира по самбо. Леня входил в сборную страны и только что вернулся из Парижа. На нем был умопомрачительный зелено-желто-бело-малиново-голубой свитер.

Леня самозабвенно рассказывал о том, как он чуть было «коротко» не познакомился на Монмартре с одной невероятно шикарной девчонкой и как она приходила на все дни соревнований, в которые он работал на ковре, как они чуть было не «прошвырнулись» с ней ночью по Елисейским полям и только чувство дисциплины заставило его отказаться от этой многообещающей прогулки. Леня врал красочно и выразительно, но его увлекательный рассказ никто не слушал. Все смотрели только на свитер, и, таким образом, великая жертва, которую Леня принес во имя торжества спортивной дисциплины над минутными увлечениями сердца, осталась никем не оцененной.

Не стал Пашка задерживаться и около шестого подоконника, где в застиранных брезентовых штормовках и тяжелых, как кандалы, горных ботинках стояли люди с лицами изможденными и суровыми от тягот походной жизни — туристы и альпинисты. Но около седьмого подоконника студент Пахомов остановился. Все дело было в том, что седьмой подоконник издавна считался местом сборища университетских футболистов и хоккеистов.

Из всех университетских футболистов Пашке Пахомову больше всего импонировал мастер спорта Леве Капелькин. Не существовало во всем мире спортсмена, который был бы ниже его ростом — Лева Капелькин был самым маленьким футболистом на всем белом свете. В университете Лева официально числился на юридическом факультете, но столько воды уже утекло с тех пор, когда он в последний раз засыпался на экзамене по историческому материализму, что считать себя студентом в этих запутанных обстоятельствах мог только такой выдающийся и жизнерадостный человек, как мастер спорта Лева Капелькин.

Пашка хотел постоять около седьмого подоконника подольше, но в это время кто-то тронул его сзади за плечо. Пашка оглянулся. Перед ним топтался биолог Люсьен, который, впрочем, охотно откликался и тогда, когда его называли просто Гаврилой.

— Здорово, — улыбаясь, протянул Люсьен Пашке руку.

Пашка тоже улыбнулся и пожал шершавую люсьено-гавриловскую ладонь.

— Пошли? — кивнул Люсьен головой в сторону дальнего конца коридора.

— Пошли, — согласился Пашка и, выбравшись из толпы приверженцев футбола, зашагал рядом с Люсьеном-Гаврилой, уже нигде не задерживаясь, в дальний конец коридора, где около последнего подоконника собиралась так называемая «хива» — самое демократическое и самое «дикорастущее» детище кафедры физического воспитания и спорта, ее запорожская сечь и кубано-урало-амуро-донская казачья вольница одновременно.

И пока Пашка Пахомов и Люсьен-Гаврила идут к последнему подоконнику, самое время дать некоторые объяснения по поводу происхождения термина «хива», который, конечно, никакого отношения к ныне здравствующему среднеазиатскому городу Хиве абсолютно не имеет.

…Впервые слово «хива» на кафедре физкультуры произнесла Нонка. Однажды часов в десять вечера Нонка шла со своего химического факультета мимо окон спортивного зала, выходящих на улицу Герцена. Окна были ярко освещены, в открытые форточки доносились крики яростной спортивной схватки, слышались характерные звуки дриблинга — ударов баскетбольного мяча по полу, когда кто-то из игроков ведет мяч рукой по площадке.

Нонка удивленно остановилась. Никаких официальных соревнований по ее сведениям — а Нонка знала расписание всех соревнований на кафедре физкультуры и спорта наизусть — сегодня быть не должно.

Тем не менее крики из окон и удары мяча по полу продолжали раздаваться, а топот ног игроков, напоминавший грохот копыт бизоньего стада, гонимого первобытными охотниками к обрыву, неуклонно нарастал.

Нонка, конечно, не могла позволить себе пропустить какое-либо университетское спортивное мероприятие даже в десять часов вечера. Обогнув здание старого клуба МГУ на улице Герцена, она прошла мимо молчаливой фигуры Михаила Васильевича Ломоносова со свитком-шпаргалкой в руке и поторопилась на кафедру физкультуры.

Взору ее представилось странное зрелище. По баскетбольному залу метались От кольца к кольцу несколько разноцветных и разношерстных личностей, одетых в майки, рубашки, свитеры, гимнастерки, трусы, шаровары, брюки, галифе (одна из личностей была облачена даже в нечто смахивающее на кальсоны).

Нелепые фигуры, сталкиваясь, падая, размахивая руками, цепляясь друг за друга ногами, усиленно делали вид, что играют в баскетбол. На самом же деле это было похоже на что угодно, только не на баскетбол. Мяч пересекал зал в самых разных направлениях, ударялся в потолок, стены, в спортивные снаряды, попадал в лица и головы играющих, а иногда, выпав из чьих-либо рук, просто катился по полу, и тогда игроки всей сворой тоже бросались на пол и, давя, лягая, царапая, а может быть, даже и кусая друг друга, продолжали свой дикий коллективный поединок уже в партере.

Время от времени кто-нибудь из сражающихся, напрягая до предела свои снайперские возможности, судорожно швырял мяч в сторону кольца. Игроки собачьими взглядами провожали бросок, а когда мяч, отскочив от стены, возвращался на площадку, всей кучей бросались на него, и псевдобаскетбольное побоище продолжалось.